Петербургский джазмен с сердцем, которое слишком сильно бьётся
Беседа с Билли Новиком
Петербургский джазмен Билли Новик скрывает в себе множество интригующих личностей: один из основателей Billy’s band, контрабасист, барабанщик, сонграйтер, соучредитель нескольких баров и ежегодного международного фестиваля «Большой Джем», врач-патологоанатом, бруталоромант… но называет себя обычным человеком — таким, как все, и которому «работы многовато». Редакция «Адресов» поговорила с многогранным музыкантом, «сердце которого слишком сильно бьётся», о работе, его наборе псевдонимов, драках джазменов, петербургских адресах, книгах, любви и зле.
Билли Новик
Билли Новик родился и вырос в Ленинграде, в районе Купчино. Закончил педиатрический институт, интернатуру и 3 года работал врачом-патологоанатомом.
В 2001 году создал группу Billy’s Band и жанр «романтический алкоджаз из Петербурга». Сегодня Билли Новик является активным пропагандистом джаза, основателем легендарного джазового клуба The Hat, вошедшего в топ-150 джазовых мест мира, учредителем ежегодного международного фестиваля «Большой Джем», сооснователем сообщества «Джаз в Большом Городе», проектов «Звезды Петербургского Джаза» и «Петербургский джазовый актив».
В настоящее время он также является музыкальным руководителем ночного джазового спектакля «Это Питер, детка!», возглавляет движение за русификацию джаза и создание отечественных джазовых стандартов. Лауреат высшей театральной премии «Золотой Софит».
Источник: billynovik.ru
Три альтер эго Билли Новика
Билли Новик — это?
Это мое альтер эго, а на самом деле способ уйти от реальности. От печальной реальности того, кем я был с детства и до 25 лет, пока не нашёл выход из весьма тяжёлой, неудобной жизненной ситуации. Билли Новик — это возможность начать другую, более лёгкую, весёлую и радостную жизнь. И Билли Новику уже прилично лет, в этом году исполнилось 16.
Старшеклассник.
Да. Я сделал это интуитивно и не считаю признаком какой-то патологии. Более того, я даже порекомендовал бы людям, которые себя плохо чувствуют в этом мире, такой путь как один из вариантов. Не уверен, что это универсальный способ, что он подходит всем, но где-то в глубине души подозреваю, что раз я такой же, как и все, то и способ может подойти практически каждому.
А Вадим Новик — это…
Вадим — моё паспортное имя, которое никогда не использовалось ни папой, ни мамой, ни бабушкой, ни дедушкой, ни в школе, нигде. Это имя, которое было дано мне моим отцом во время регистрации в загсе, без согласования с мамой. Они договаривались на другое, но в последний момент отец почему-то решил назвать меня именно так. Видимо, его уговорила регистраторша.
— А вы не планируете уезжать из Петербурга?
— Нет, я планирую оставаться в Петербурге.
Как вас называли в семье?
Димой. Вадим же может быть и Вадиком, и Димой: примерно так же, как Станислав
Стасом или Славой. Маме настолько не понравилось имя, под которым меня зарегистрировали, что она категорически отказалась его использовать. Меня чаще называли какими-то другими, уменьшительными и ласковыми именами: Козлик, Котик.
С именем в моей жизни, конечно, случилась полная чехарда. Когда появился Билли Новик, я подумал, что даже хорошо, что есть запасное, и потом, став крутым, спокойным и уверенным в себе человеком, я возьму своё настоящее и смогу с ним счастливо жить, если мне удастся дожить до такого состояния. Но внутренне чувствую, что, в принципе, шанс есть (авт. улыбается).
И, наконец, Вадим Кулов — это?
Это имя я использую, когда играю на барабанах в маленьких клубах, чтобы люди не сразу понимали, что я — тот самый Билли Новик, который поёт песню «Оторвёмся по-питерски». И не досаждали раньше времени просьбами сыграть что-нибудь из репертуара Billy’s Band, который абсолютно не подходит к контексту концерта джазового трио.
Вам претит такая ярая узнаваемость среди публики?
Теперь уже да. Раньше я, как и все молодые люди, хотел славы, популярности, признания и любви. Сейчас же, когда насытился этим, не то что мне претит моя узнаваемость, просто я хотел бы сам регулировать ситуацию. Не надо мне оказывать никакого внимания, почестей и благодарить по пятьсот раз на дню. Практически всегда хочется быть обычным человеком. На это есть много причин.
Мне становится неудобно, когда я вынужден отказать человеку в его просьбе. А объяснить, почему ты не можешь сейчас сделать то, о чем просят, сложно, да и выглядит как приступ звёздной болезни. Самое неудобное и частое: ты опаздываешь на важную встречу, тебя просят сфотографироваться, а у них, допустим, не получается: «ой, рука дрогнула», «ой, батарейка села», «ой, дайте другой телефон». Повторюсь, ты спешишь. И я начинаю волноваться — просто потому, что очень не люблю опаздывать и меня это выводит из состояния равновесия.
Планы — такая страшная вещь. Потому что они все сбываются, как это ни странно. Ещё до того, как появился мой музыкальный коллектив, и я был врачом, подумал: вот сейчас сделаю все свои дела и стану тем, кем хочу быть. Так постепенно и сбывается. Нужно просто уметь ждать и не менять свой ориентир в движении. Ведь ты точно знаешь, ты точно к этому идёшь и рано или поздно дойдёшь. И метаться не нужно: просто планомерно и поступательно делать.
О мечтах, российской столице джаза и драках джазменов
Вы в одном интервью говорили, что исполнять мечты — это и девиз, и способность, и даже естественная возможность человека. Это врождённая способность или можно её выработать?
Нет, это не врождённая способность, и не уверен, что её всегда можно выработать, но можно попробовать способ психологического аутотренинга. Например, каждый день внушать себе, что нужно не психовать, а планомерно двигаться по выбранному пути. Возможно, ты не станешь гением и, может быть, не войдёшь в десятку талантов по данному направлению, но достигнуть убедительного профессионального уровня ты сможешь. Если хочешь быть музыкантом не для того, чтобы стать великим, а для того, чтобы просто жить в музыке, такого метода вполне достаточно. По крайней мере, это мой путь.
Где находится столица джаза в России?
Москвичи считают, что в Москве, петербуржцы — что в Петербурге. Но, поскольку москвичи — это в основном приезжие, пусть она будет в Петербурге.
Как изменилось положение джаза и, собственно, отношение к нему публики за последние лет 15? То время, что вы играете.
За 15 лет не могу сказать, но за последние лет 6, мне кажется, сильно изменилось. Даже в «Ленте» фоном играет джаз. И у таксистов — у московских, кстати, чаще. Потому что джаз — реальный способ уйти от безумия, ада, хаоса. Количество джаз-клубов, открывшихся в последние 5–6 лет, тоже хороший признак того, что появился спрос на джаз.
«Джазмен» перестало быть ругательным словом, как это было 10 лет назад. Тогда ещё ходили все эти анекдоты про джазменов: «Чем джазовый музыкант отличается от пиццы? — Тем, что пиццей хотя бы можно накормить семью из четырёх человек». Или: «Чем отличается джазмен от ведра с дерьмом? — Ведром». Теперь в этих анекдотах фигурируют совсем другие профессии. Уже считается так: твой парень джазмен, это круто.
Наступит когда-нибудь время, когда мальчики будут мечтать стать джазменами? Раньше космонавтами хотели быть, теперь татуировщиками…
Стать джазменом… Тут всё зависит от родителей, как они преподнесут эту профессию. С одной стороны, здорово каждый вечер ходить куда-то в кафе, играть любимую музыку в полумраке — сидеть, издавать звуки на саксофоне, контрабасе. Зарабатывать деньги музыкой — это суперромантично. А с другой стороны, многие родители, особенно старой закалки, говорят: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь! Алкоголики, наркоманы, в вечном дыму и изменённом сознании! Да вы музыку их послушайте, это не музыка, а ужас, ни одной внятной ноты».
Поэтому, я думаю, вряд ли дети будут массово мечтать о том, чтобы стать джазменами. Хотя в последнее время появляются джазовые школы. Некоторые из них очень успешны и вызывают чувство восхищения. Например, J & M school — школа джаза и мюзикла, в Кузнечном переулке, с которой я сотрудничаю по проекту «Это Питер, детка».
Когда хочется всё бросить — это внутренняя истерика, ты хочешь всего и сразу. Кому-то везёт, и у него случается и всё, и сразу, но у обычных людей так никогда не бывает.
Возвращаясь к джазменам: а бывают драки?
Бывают.
Это так же романтично выглядит, как и игра в полутёмном кафе?
Мне кажется, да, это выглядит мило (авт. смеется). Это сильно перекликается с эпохальными историями времён расцвета джаза в 40-е годы в Нью-Йорке. Тогда на задворки джаз-клубов джазмены вытаскивали того, кто просто пришёл покрасоваться на сцене и поснимать девушек, ничего не умея при этом делать. Так вот, на задворках их избивали и приговаривали: «Ты пришёл музыку играть или женщин кадрить?»
И потом, мне кажется, пусть уж лучше два джазмена дадут друг другу по морде, чем, например, джазмен и боксёр. Так это хотя бы равновесные категории и истории, которые будут потом вспоминаться, лет через 20.
Когда вы последний раз дрались?
Давно. Я стараюсь не драться. Слишком сильно бьётся сердце.
Несмотря на видимую демократию, мне кажется, у нас существует жёсткая вертикаль власти, поэтому субординация не нуждается в специальном форсифицировании. Она вполне естественна (о Billy’s Band).
Билли Новик поёт песни Егора Летова
Вы сказали, что питаетесь энергией во время концерта, но как вы себя чувствуете после выступления?
В разные годы по-разному. Сейчас, если всё идёт хорошо и музыка получается (по разным причинам она может складываться и не складываться), я чувствую себя хорошо. А если весь концерт идёт борьба с проблемами, в том числе и со своими собственными, ты как будто выпотрошен. Это и есть основной стимул стараться играть хорошо, чтобы получать положительную энергию, восполняться.
Когда плохо себя чувствуете, что вы делаете?
Очень здорово помогает сразу же принять душ. Я вообще не люблю мыться, если честно, но если становится плохо после концерта, то душ — это реальная перезагрузка, что-то энергетическое.
Вам до сих пор страшно выходить на сцену?
Чувство страха сменилось неким эквивалентным ему чувством дискомфорта. Уже без страха, но всё равно неудобно.
Какой следующий этап эмоций?
Я думаю, что этот этап и будет: на нём всё остановилось. Всегда будет неудобно и как-то стыдно, что ли.
А за что?
Представьте себе, что вам сейчас придётся встать на табуретку прямо вот здесь и прочитать стихи. Вам от этого будет хорошо или плохо? Вот лично мне будет плохо от этого. Любой выход на сцену — такая же ситуация, отличие только в том, что билеты люди купили за деньги и ожидают, что ты им должен.
Выступать не со своим материалом, например, с песнями Летова, легче?
Легче.
Даже если кричат, что что-то не то?
Легче. Это тебя освобождает от ответственности.
Разве не наоборот, ответственность повышается из-за того, что человек умер, и это концерт его памяти…
Теоретически я согласен, но практически это на каком-то другом уровне. В целом гораздо легче петь чужие песни.
«Гражданская оборона» — это ваша личная история? Вы делаете проект для себя или хотите приобщить больше людей к этой музыке?
Не буду врать, и то, и другое. Как это всё началось? Собрались друзья, спели, например, Цоя. А потом хочется исполнить им что-то такое, чтобы они поняли, как круто написано. И чтобы это было более доходчиво, я просто беру на себя смелость песни рафинировать. Делаю акцент больше не на посыле, который автор имел в виду (это святое), но именно на песне, чтобы чётко слышать мелодию, текст. Хотя я прекрасно знаю позицию Егора Летова, что тот звук, который был у него, — часть авторской идеи. Должно звучать только так, и никак иначе.
Вот в этом и заключается моя дерзость и, может быть, наглость — очищать его песни от его же точки зрения в тот момент. Летов же в разные годы жизни тоже был очень разным: у него есть песни, например, которые он пел под одну акустику, и это замечательно. И мне это гораздо ближе, чем шквал нойза, хотя и он прекрасен, но для определённого возраста. А вот акустические песни, мне нравились как в детстве, так и в подростковом, и во взрослом возрасте.
Все, что сейчас есть в проекте «Билли поёт Летова», — это попытка найти среднее звучание.
Вопрос с правообладателями урегулирован?
Да, с помощью наследников. Это Наталья Чумакова, Сергей Попков, Сергей Летов, брат Егора и директор «Гражданской обороны» в последний период. Для меня было честью приобрести лицензию на 20 песен, которые теперь составляют записанный диск. С него всё и началось. Большей частью он был записан ещё в 2015 году, потом я, по разным причинам, отошёл от дел. С Натальей и Сергеем у нас тёплые, человеческие отношения, они приходят на все концерты в Москве.
Достаточно резонансный был проект: на вас обрушилось много критики. Как вы переживаете, когда кому-то не нравится то, что для вас очень дорого?
Это яркий пример того, что критика — очень хорошая школа жизни, мировоззренческая. За 14 лет существования группы Billy’s band мы же так и не испытали чего-то отрицательного по отношению к нам. И мне было скучно слушать сплошь положительные отзывы.
Когда начали критиковать проект «Билли поёт Летова», мне стало даже весело. И втройне весело, когда я вижу, кто эту критику производит. Ведь там не конкуренты мне ни по возрасту, ни по знанию материала — ни по одному параметру. Когда они ещё, образно говоря, не родились, мы уже пели эти песни в подъездах. Поэтому их мнение не более чем просто милое. Как говорят? — «Милота».
Вам не захотелось похулиганить, сделать ещё что-то более дерзкое?
Хулиганство — не моя тема. Вначале да, но сейчас вокруг столько реального хулиганства, что моё уже не то что никому не нужно, оно мне самому уже кажется абсурдным. Я всегда был в противовесе основных тенденций. Если основная — играть слащавую эстраду, значит, я буду панк-рок. Если все переключились на панк-рок, значит, я уйду в слащавую эстраду. Если все читают рэп — всё такое жёсткое с суперэго, значит, я так не могу.
Вы же записали песню «Там, где клён шумит» с L’One.
С ним я записал песню чисто из человеческих соображений. Во-первых, песня хорошая, и мне припев нравится. А во-вторых, я не разделяю всё, что делает L’One, но он позвонил мне и поговорил так, что я просто не мог ему отказать — культурно, с любовью, искренне.
Петербургские адреса Билли Новика:
Самое любимое место — Прачечный мост. И уже несколько лет остаётся любимым. Особенно летом, когда садится солнце. Всем рекомендую прийти на мост со стороны Фонтанки: там есть странный тихий уголок — Фонтанка, дом 2 — такое красивое место! Мне оно по необъяснимым причинам очень близко.
Нравится мост Белинского. Улица Белинского — моё родное место: там The Hat, там я ловлю рыбу прямо с моста — в августе-сентябре идёт крупный лещ. Там находится пятачок: цирк, магазин, арт-бар «Пурга» — много приятных воспоминаний.
Ещё я люблю перекрёсток Некрасова и Маяковской, скверик, где стоит памятник Маяковскому.
В последний год проникся Петроградской стороной — архитектурой, хаотичной планировкой, обилием сквериков, треугольных пространств.
The Hat Петербурга & The Hat Берлина
Бары в Питере и в Берлине. Как разнится и чем схожа барная культура в этих городах? Вы же знаете изнутри.
Я не очень большой знаток именно кабацкой составляющей, больше идеологически-музыкальной. Когда мы с друзьями организовывали бар The Hat, сразу договорились, что я отвечаю только за музыкальную часть и за то, как музыкальное ядро будет взаимодействовать с барным ядром. Я не лезу в бар, а они не лезут в музыку. Это две независимо существующие субстанции, хотя многим и кажется, что они неразрывно связаны. На самом деле это две разные планеты, которые крутятся вокруг одного солнца.
А по атмосфере вы видите разницу? Как люди себя ведут во время выступлений.
Да, есть разница. Если говорить сугубо о публике берлинской и петербургской… В Берлине любят современное искусство. Им нужно, чтобы каждый показывал свою индивидуальность и играл как можно более безобразно. Потому что они не отличают безобразие от изящности и красоты. В Берлине джазом считается «что хочешь, то и играй». И чем более абсурдно ты играешь, тем ты более высокий и независимый художник. И меня это настолько поразило и огорчило, что после того как мы открыли там The Hat, я стал ещё большим музыкальным консерватором и приверженцем джазовой традиции, которая есть здесь, в Петербурге, благодаря таким замечательным людям, как, например, Давид Семёнович Голощёкин — он строг, но держит нашу классическую джазовую школу, не позволяя ей распускаться, как это произошло, к примеру, в Москве. А также благодаря таким людям, как Геннадий Львович Гольштейн — главный учитель всех саксофонистов Петербурга.
Мне работы многовато. В силу разных причин я не могу отказывать людям. Бывает так, звонок: «Мы хотим пригласить вас сыграть на нашей свадьбе». Я говорю: «Ну не знаю…» А мне: «Вы поймите, это не просто музыка! Шесть лет назад мы познакомились у вас на концерте и слушали вас все эти годы! Первая фотография, которая у нас есть, сделана вашими руками!» И как тут отказать? И каждый раз какая-нибудь своя причина. Получается, что работы у меня многовато, а я хотел бы поменьше.
Когда мы открыли The Hat и он получился, у меня появилась мысль, что это была попытка создать саморегулирующуюся систему, где не нужны охранники. Джаз сам себе охранник: он отсекает тех людей, которые будут буянить. Приходит гопота, слышит джаз и говорит: «Ой, только не это!» И убегает. Это же супер.
Или с точки зрения музыки — у нас получился формат самообновляющихся коллективов, которые передают эстафету, меняясь по одному, и в течение вечера играет до 30 человек: никто не устаёт, есть энергия, азарт, желание, — лучшее, что может быть для музыки.
И была даже идея, что эта саморегулирующаяся система живёт сама по себе: ты открываешь дверь в 7 вечера, и всё как-то самостоятельно начинает работать.
«Ваши творческие планы» и другие вопросы плохого журналиста
2-го февраля здесь, в Петербурге, в дворце Белосельских-Белозерских, прошла премьера программы «Зимний Ленинград», а потом и в Москве. Расскажите об этом новом проекте.
Эта программа реализована с помощью другого относительно нового проекта (ему уже два года) — «Петербургского джазового актива». Это мои наиболее близкие, дружественные джазмены, с которыми мы познакомились за последние 6 лет ночами в баре The Hat. Все песни, которые звучат в программе, я пел изначально там, почти в экспромтном, незапланированном виде: пришёл, спел пару-тройку песен, ушёл. И за 6 лет они хорошо обкатались до того уровня, когда уже не стыдно показывать людям.
Песни прекрасные: с одной стороны, это хиты мировой джазовой классики, а с другой — то, что мы привнесли в «Зимний Петербург», — незаслуженно забытые, добрые песни о Ленинграде. Новых о любимом городе ведь и не появляется. Так, где-то промелькнёт слово «Питер», но как модный тренд и бренд…
Почему не поют новых песен про Петербург?
Потому что это не так просто и не получается. По сравнению с такими авторами, как Соловьёв-Седой, меркнет кто угодно. И наш проект создан не для того, чтобы лишний раз самоутвердиться, а именно потому что никто сейчас этого не делает. И это безобразие! Программа, получается, — форма борьбы с несправедливостью. Значит, нам придётся... (авт. улыбается).
У вас есть театральные задумки? Спектаклем это как-то мало назвать…
Есть. Из того, что уже началось, — детский спектакль «Жизнь и приключения Робинзона Крузо» театра «Вампука», где я исполняю роль Робинзона и вместе с Алексеем Зубаревым, гитаристом группы «Аквариум» пою песни, которые могли бы сочинить Пятница и Робинзон за время их пребывания на необитаемом острове. Ближайший показ — 8 марта на Белинского, 9, прямо над баром The Hat, в «Студии 15». И по-прежнему существует джазовая комедия «Это Питер, детка», где я выступаю в роли музыкального руководителя. И наши «биллисбэндовские» «Блюз в голове» и «игры в Тома Уэйтса» тоже неизменно проходят в формате театральных концертов. По театру пока всё.
Мечтой остаётся сделать театрализованный концерт, который будет называться «Блошиный рынок». Есть роскошный литературный материал, написанный Сергеем Резниковым, отцом «Рыжика», есть одноименный альбом-двойник 2010 года, теперь нужно придумать его сценическое переложение и сделать что-то бомбическое. Но это совсем непросто, и никто пока не смог реализовать идею.
Симпатия у меня возникает по умолчанию к любому человеку. Чего не нужно делать, чтобы её не разрушить? Во-первых, не надо материться. Я не говорю о летовском мате — это другое средство. И не говорю о мате настоящих сибирских деревенских мужиков. А вот московский бытовой мат, якобы псевдоинтеллигентный, элитарно-профессорский или бытовой разговорный здесь, в наших реалиях, — это мне не нравится.
Вы не хотели книгу написать?
Я не хотел, но случайно почти написал. Изначально я и не думал, что пишу книгу — это был гештальт-дневник. Для того чтобы освободиться от своих проблем, нужно их выписать. Когда проблема становится выписанной мыслью, она сбрасывается, как в «Тетрисе» собранный слой. Именно так я и понял, что такое гештальт — последний кубик, который ты должен вложить в этот слой, чтобы он сбросился. Ты закрываешь образ, т. е. слой в данном случае, и он перестаёт быть знаком вопроса в твоей жизни.
Когда-то у меня накопился огромный клубок мучивших мыслей, я начал их просто выписывать, а они — раз — и скидывались. Меня это дико взбодрило, и в итоге я вычистил всё. До такой степени, что теперь больше ничего писать не хочу. Знакомые говорят: надо закончить книгу, а я не могу — нет внутреннего запроса на продолжение.
Получается, это очень личная история?
Да.
И вы готовы ею поделиться?
А что, мне скрывать нечего, нет секретов.
Часто в интервью вы говорите так: «обо мне рассказывают то, что я подбрасываю».
Верно на 100 %.
То есть априори вы что-то скрываете?
Нет, я придумываю излишнее. Всё, что можно было, я уже поведал. Было бы очень скучно, если бы во время тысячного интервью я рассказал бы то же самое, что и на втором. Просто интересно смотреть, как всё развивается: ты делаешь новый вброс, потом он живёт свое жизнью и бумерангом возвращается к тебе. Так ты не просто регулируешь потеху вокруг своих интервью, но и формируешь информационное поле, да даже свою карму в некотором смысле. Это материализация.
А сегодня были вбросы?
Сегодня пока не было. Вы такие вопросы задаёте, что мне не удаётся пока ничего пропихнуть. Вбросы начинаются при «нормальных» вопросах: «А расскажите, как вы начинали, как создавалась группа», про Купчино, про доктора.
В 2004 году мне сказали, что голос я, возможно, потеряю уже совсем скоро. И я был готов его лишиться ещё году в 2005–2006-м. И готов к этому в любой момент, когда придёт мое время. Это простимулирует меня найти что-то новое, закончить книгу, например. Я пришёл к тому, что единственный приемлемый для меня способ взаимодействия с реальностью — принять её как данность, а изменить глобально мир — уже совсем не интересно. Вот страждущим подбросить нормального музона — другое дело.
БЛИЦ: 5 вопросов к Билли Новику
У вас есть свои ритуалы на выступлении, перед ним?
Не завели. Точнее, избавились от этого. Раньше мы любили поссориться перед концертом, чтобы на концерте прилюдно, «музыкально» помириться.
В одном интервью вы говорили, что для вас поиск — это естественная человеческая черта. Что вы сейчас ищете?
Я ищу ещё больше гармонии. Считаю, что счастье человека в гармонизации. А дальше есть очень-очень много условий. Если ты парное существо традиционной ориентации, то это, конечно, женщина, женщина твоей жизни, твой самый главный друг. Верные друзья — один-два. Мир и порядок внутри себя, отсутствие мыслей, которые тебе мешают. Много всего.
Дружба — это что такое?
Это стремление облегчить жизнь другому человеку. Искренне и безвозмездно.
А любовь?
А любовь — на самом деле это и есть дружба. Но в случае мужчина—женщина она может быть ещё хорошенько приправлена всякими межполовыми делами, которые тоже приносят дополнительную радость, но сами по себе ненадёжная тема: могут внезапно прийти и так же внезапно исчезнуть. Настоящая любовь не возникает неожиданно, она есть всегда и может только визуализироваться и ощутиться. Когда ты встречаешь человека, есть такое внутреннее ощущение, что ты его всегда любил и будешь любить. Настоящая любовь не может и исчезнуть.
И что такое зло, по вашей версии?
Зло — это такая энергия, которая тоже может приводить к счастью и гармонизации, как и добро. Это полноправный участник всех энергетических баталий. Нельзя сказать, что лучше, что хуже: это как белое и чёрное. Что лучше — белое или чёрное? Нужно и то, и другое.
Фотографии: Виктории Зыбенской
За локацию благодарим уютный винный бутик «Ин Вина» (Тверская, 1а)