Причём Дуато — один из немногих ныне живущих хореографов-гениев — в театре отнюдь не гость, не «приглашённая звезда», не гастролёр. Он — глава балетной труппы. Его приглашение в Россию (а главное, согласие приехать) стало сенсацией.
Последний раз иностранный хореограф стоял у руля русской труппы ещё до 1917 революционного года, в Мариинском театре, и звали героя Мариус Петипа, то бишь Мариус Иванович, как окрестили его русские подчинённые и начальники. Начо Иванович Дуато проработал в России, правда, два года, а не полвека с лишним, как Петипа, но и этого хватило, чтобы доказать: советский XX век для петербургского балета кончился навсегда, и наступил XXI. Так что теперь, когда Дуато переместился в более привычный ему контекст Берлинского балета, фотографии Молодковца стали ещё и омажем прекрасной храбрости русского балета новейшего времени.
Общеизвестно, что балет снимать трудно, и фотографов подстерегают две ловушки: грубо говоря, пот и розы. Испокон веков балет ошеломляет новичков и гостей контрастом между тем, как он выглядит из зрительного зала и изнутри. Вот только что порхала по сцене невесомая юная фея, а через десять секунд за кулисами тяжело отдувается мокрая, иссушенная лошадь с выпирающими жилами. Большинство фотографов здесь и погибает. Их заворожённая камера намертво прилипает к стоптанным атласным пуантам, растянутым свитерам, искривлённым ранним артритом стопам, размазанному гриму, тёмным пятнам пота. Или, как в меду, вязнет во всех этих кукольных силуэтах, фальшивых бриллиантах, дымке юбок, туфельках цвета пастилы, огромных накладных ресницах, ложной загадочности театрального освещения и полумрака кулис. Справедливости ради следует сказать, что этих ловушек не избегают даже мастера, и это вовсе не означает плохие снимки. Они не плохи, нет; просто они — не совсем правдивы. Вернее, марципановые куколки-балетницы и экспрессивные примадонны или потные труженники танца — это ещё не вся правда о балете. А Юрию Молодковцу удалось в своих фотографиях рассказать про балет именно что главное.
Балет — неуловим. Летуч. Он существует только в тот момент времени, когда его непосредственно исполняют. И испаряется в тот же миг. Навсегда. Закрылся занавес — и его больше нет. И никогда не будет. Будет какой-то другой. Вот почему букеты балерине по окончании спектакля сильно смахивают на кладбищенские венки. От искусства танцовщиков не остаётся ничего, кроме вороха газетных рецензий, восторженных воспоминаний современников да кино- или видеосъёмок, трагически устаревающих со временем. И фотографий. У балета гигантский фотоархив, украшенный блистательными именами по обе стороны камеры. Своё начало он, собственно, ведёт от изобретения фотографии, когда долгая выдержка обязывала балерин стоять на пуантах, облокотившись на какую-нибудь смешную колонну в викторианском вкусе. С тех пор фотография перебрала все мыслимые поводы и ракурсы. Балерина с собачкой. Балерина в классе. Балерина на сцене. Меняет туфли. Деловито топает носком в ящике с канифолью, чтобы не скользить. Застёгивает пачку. Танцует Лебедя. Репетирует (тут же сняты и хореограф, и рояль). Или просто показывает объективу свою легендарную шею, как на знаменитых фотографиях Плисецкой, сделанных Ричардом Аведоном.
Юрий Молодковец не снимает ни балерин, ни туфли, ни рояль, ни гамаши, ни зеркало, ни хореографа, хотя на его фотографиях всё это есть, ведь запечатлены репетиции конкретного балета в самом что ни на есть конкретном театре. Он снимает именно что «смерть за работой». Или, если угодно, «жизнь за работой». Его фотографии — как раз о той самой невыносимой летучести балета вообще. Зыбкие силуэты, бесконечное движение, трагическая особенность балета жить мгновением ока. Одной-единственной секундой, за которой просвечивают те, прошлые, и другие, будущие. Одним-единственным мигом. Во времени, которое невозможно ни восстановить, ни остановить, ни утратить, ни обрести.
