Собрание детских рисунков

— Такие добрые, хорошие, замечательные работы… спокойные. Я слежу за судьбой детей с 1976 года — с тех пор, как начал здесь работать. В девяностых годах появится компьютер и возможность всё это фиксировать в электронном виде. Так была создана база данных на моих учеников. Я пополняю эту базу при всякой возможности. Ребята заходят, мы с ними беседуем. Они рассказывают, чем теперь занимаются, кем работают.

— Скажите, вы помните всех своих учеников?

— Я очень многих помню, но, естественно, запоминаются те, кто как-то себя проявил. Бывают же дети — тихие мышки. Вообще маленький ребёнок — это человек, но другой. Нам часто кажется, что маленький ребёнок такой же, как мы, только меньше ростом, с меньшими потребностями… Но на самом деле это не так. Это человек из другого мира, и только лет в 12—13—14 они переходят в наш мир. Естественно, они сразу личности, но другие, не такие, как мы. Вот эти личности, бывает, проявляют себя и как человечки, и как художники. А некоторые уходят и стираются из памяти. Поэтому в моей базе данных есть информация о тех, судьба которых мне известна. А всего в ней около тысячи человек.

— А вы помните, как вы начинали заниматься с ребятами?

— Помню, что было очень страшно. Дети — это ведь не студенты, к которым пришёл, отчитал и ушёл. Надо было себя побороть и общаться, заинтересовывать их…

— И когда вы поняли, что всё получается?

— Никогда. На мой взгляд, если человек становится уверенным в себе, то он перестаёт развиваться, идти вперёд. От смелости, от незнания в первый раз может что-то получиться хорошее. А как только человек становится специалистом, он начинает терзаться сомнениями. Конечно, я начинал работать с детьми на ощупь. До меня были другие преподаватели. Меня позвали поработать год, пока коллега была в декретном отпуске. Потом ей дали кафедру керамики в Мухинском училище, и она решила не возвращаться сюда. Я тогда ещё был студентом, мне нужно было кормить семью. Я сбегал со своих занятий сюда, чтобы заниматься с детьми. То есть были какие-то бытовые проблемы, которые нужно было решать, поэтому тогда я не чувствовал сильного увлечения, скорее считал своим долгом. Сначала было страшно от большой ответственности, но постепенно осмелел, когда увидел доверие детей. Так эта временная история превратились в 38 лет счастья работать здесь. Каждую неделю в каждой группе занятия полтора часа, всего шесть групп. Детям от 5 до 11 лет.

— Как пятилетние крохи высиживают полтора часа?

— Они сначала не высиживают. Поначалу я даю им 45 минут, постепенно это время увеличивается, они втягиваются в работу, появляется какой-то ритм, который они начинают ощущать и к концу учебного года полтора часа занимаются совершенно свободно. Уже после Нового года усложняются темы занятий, увеличивается время общения.

— И не балагурят?

— Дети — они всегда дети, все балагурят. Желающих поступить в нашу студию много. Мы устраиваем для них конкурс. Ребята этого, конечно, не понимают — их мамы приводят, и всё. Но во время приёма мы стараемся смотреть и на художественные способности, и на поведение. Бывают ребята гиперактивные. Если этого сразу не увидеть и взять такого, то это значит — сломать все занятия. Когда мы формируем группу, мы общаемся с каждым ребёнком, смотрим его работы, расспрашиваем автора о нарисованном. Все дети рисуют, но одни рисуют от того, что им хочется, и они не могут не рисовать, а другие — чтобы просто занять время. Моя практика говорит, если человек попадает в творческую атмосферу и видит, что у других всё получается, а у него — нет, он начинает себя чувствовать некомфортно и, как правило, через полгода исчезает. 

— Как вы учите ребят рисовать?

— По большому счёту их здесь не учат рисовать в понимании художественной школы. Здесь ребёнок много узнаёт и рисует. А, изображая, он узнаёт что-то ещё. Чтобы им хотелось рисовать — им должно быть интересно. Если им непонятно, если это не увлекает — они рисовать не будут. Мы говорим с детьми о композиции, о контрасте, о симметрии — обо всех художнических вещах, но это не ставится во главу угла. Например, я могу показать отдельную работу, и ребята тут же закричат: «А-а, у него контраста нет». То есть они всё это видят и понимают в чужих работах. А как только начинают делать свою — сразу всё забывают. Но когда дети уходят в художественную школу — они там почти профессионалы: то, чему их только начинают учить, они уже прошли. А когда человек идёт второй раз по одному и тому же пути, ему этот путь кажется короче и понятнее.

— Как они проходят этот путь в первый раз?

— Постепенно, от простого — к сложному. Например, тема «Портрет». У нас для этого есть пять занятий в залах. Каждый раз занятие на уровень выше предыдущего года. Сначала портрет-композиция, потом портрет аллегорический, парадный, потом портрет психологический — рассказ о человеке. А потом мы занимаемся на третьем этаже и смотрим, какими способами художник нам рассказывает о человеке, в какой манере, как композиция строится, с какими деталями работает — это довольно сложные вещи, но об этом уже можно говорить с десятилетними учениками.

— То есть вы сразу же погружаете их в искусство?

— Это музей, в котором море искусства разных времён, народов и жанров. Иногда ребята проявляют собственный интерес к творчеству. Иногда наоборот — не чувствуют его, а просто любят рисовать — они скорее заинтересуются искусствоведческими вопросами. А к концу учебного года я узнаю, что несколько человек из старшей группы идут в художественную школу. Все остальные — в другие кружки Эрмитажа, развиваться дальше. А бывает, что и ни один не продолжает рисовать. Но даже два-три будущих художника из группы в десять-одиннадцать человек — это очень много.

— А вообще детский рисунок отличается от взрослого?

— Конечно, отличается! Иногда ко мне приходят мои приятели-живописцы и просят показать детские работы. Смотрят и восклицают: «Вот маленький дьявол! Как же он так сделал?!»

А дело в том, что ребёнок свободен. Он рисует, как умеет и как знает о предмете. Если он знает, что у стола должны быть четыре ножки, он обязательно их все четыре нарисует. Он не нарисует две ножки, а сзади две скрыты. Он никогда не нарисует кружку сверху, потому что сверху будет круг. А если она сбоку, то она кружка с ручкой и со всеми деталями, которые он знает. У детей, пока они растут, другое понимание мира. А вот в десять лет у них на рисунках появляется, например, тень. И, конечно же, они не боятся цвета, хотя среди них есть и живописцы, и графики — специализация проявляется с детского возраста.

— Как дети воспринимают критику?

— Вы знаете, если даже взрослому человеку заявить: «Это всё неудачно», — он обидится. А если сказать: «Ты молодец, у тебя получилось это, и здесь придумал здорово. Жалко, что в этом месте ты оплошал, тут надо бы сделать по-другому...» Человек говорит: «Да, согласен». — «Будешь доделывать?» — «Буду».

А бывает, и не соглашается. Дети устают от своих работ, потому что переживать долго одно и то же очень трудно. У них обычно взрывная реакция: если быстро она не выплёскивается и не заканчивается — это начинает на них давить. Это взрослые могут продолжать работу год-два-три. 

— Часто ли бывают расстройства, когда что-то не получается?

— Обычно не получается оттого, что не успевают. Дома нет времени, дети сейчас жутко загружены. В шесть лет они ещё живут, а как только пошли в школу — у них другой социальный статус. Он передо мной оправдывается: «Я не успел доделать домашнюю работу, потому что было много задано по математике». Я отвечаю: «Хорошо, но в следующий раз сделай эту домашнюю работу, а на математике скажешь, что тебе было много задано в Эрмитаже».

Конечно, я не ругаю ребенка, но поступаю коварно. Я начинаю сожалеть о том, что работа не доделана, становлюсь очень грустным и печальным. Я говорю: «Если ты что-то не доделал, то ты что-то не до конца узнал, не сделал какого-то шага. Нельзя сделать табуретку наполовину. Двухколёсный велосипед с одним колесом не поедет. И ты потратил время на свою работу, сделал её наполовину — и бросил».

— Чем дети вдохновляются на рисунки? И бывает ли такое, что человек пришёл на занятие, но нет сегодня настроения рисовать?

— Я тешу себя тем, что на наших занятиях не может быть скучно. В студии шесть групп. У каждой группы примерно 30 занятий в год — всего 180. Каждое занятие имеет свою тему. «Первое знакомство со студией», «Знакомство с инструментами художника», «Знакомство с музеем», «Характеристика цвета», «Понятия «тёмное» и «светлое», «Палитра, теплое и холодное», «Пропорции», «Сказка о животных», «Задание к маскараду»… — это всё не может быть неинтересно.

Начинаем занятия с того, что смотрим домашние работы. Хотя тема у всех одна, каждый раз выясняется, что все семнадцать человек по-разному рассказывают о ней.

Потом идёт разговор минут 15—20. Иногда у меня весь урок уходит на то, чтобы что-то рассказать.

Например, есть такая тема: «Наводнения в Петербурге». Я им читаю Пушкина, привожу образы, сравниваю стихию со зверем, налетевшим на город и поглотившим его. Рассказываю, почему волны на Неве такие опасные, оказываю им слайд-фильм: наводнения, которые изобразили современники-живописцы и графики, дети даже примерялись к отметке уровня воды у Зимней канавки. Каждый должен показать на своём рисунке, что это грозное событие, что оно происходило именно в Петербурге.

— А как вы воспринимаете первостепенную задачу студии?

— Её как-то прекрасно передала моя знакомая в своём рассказе, и я в неё поверил. Дети, которые окончили студию, в основном поддерживают отношения и встречаются небольшими компаниями. И вот однажды собралась группа двадцатилетних ребят, а моя знакомая сидела в стороне и наблюдала. И в какой-то момент у неё создалось впечатление, что они все представляют собой одну среду — интеллектуально-духовную, и совершенно не похожи на тех молодых людей, которые окружают её в повседневной жизни.

Я подумал, что, наверное, это и есть задача — оставлять такой отпечаток. Ведь то время, когда они здесь занимаются, — это так называемый сенситивный период в жизни, когда ребёнок больше понимает чувствами, эмоциями, чем разумом. И на эмоциональном уровне в него вкладываются это искусство, красота, этот музей и атмосфера — очарование всего того, что здесь происходит. И потом это, наверное, начинает проявляться в духовных образах.

Вся мировая история искусств говорит о том, что профессионализму начинали учить не раньше десяти лет, даже в Древнем Египте. То есть смысла пытаться научить их работать «по правилам» раньше — просто нет. Пусть они растут детьми, используют музей для своих эмоций, чувств и переживаний, а потом начнётся профессиональная работа.

— Какие темы больше любят дети, и какие любимые у вас?

— Мои любимые темы — это те, которые удались на занятиях. Бывает какое-то состояние атмосферы, что ли… дети приходят такими, что и с ними не совладать и моя любимая тема, которая всегда удавалась, вдруг начинает комкаться, — всё это рассыпается. А бывает, что самый простой урок проходит настолько замечательно, и дети работают так вдохновенно, что сам себе радуешься. Но всё-таки есть одна тема, которая удаётся всегда. Я спрашивал выросших ребят: «Вот ты шесть лет занимался в студии, прошло тридцать, что ты помнишь из этого?» Видно, что человек изо всех сил старается что-то вспомнить. Редко-редко что-то конкретное называет: какое-то событие, задание интересное, какой-то запомнившийся урок... Но все помнят наши маскарады: все шесть лет, кем они были и в какой год.

—Вы везде представлены как педагог и искусствовед. А сами вы рисуете, пишете?

— Я какое-то время этим занимался, и у меня даже начало получаться. Но когда-то моя учительница сказала очень хорошую фразу, наверное, в очень удачное время: «Двум богам не служат». Это так запало мне в душу, я это прекрасно понимаю. И с тех пор, когда я хватаюсь за то, что начинает отнимать у меня время, я вспоминаю эту поговорку. Или ты честно и достойно делаешь то, чем уже занят, или также честно отдаешь все силы другому делу.