Петр Лесгафт

милейший Пётр Францевич,

Любовь к либеральненьким фразочкам

до глупостей вас довела.

Накладно в политику впутываться.

Сожрут при гарнире любом,

лишь будут выплёвывать пуговицы».

«Не выплюнут...

Всё же с гербом».

«При вашем таланте анатома

карьеру испортить в момент!

Зачем, объясните?»

«А надо ли?

Ведь совесть для вас —

рудимент».

«Так, значит, подлец я?»

«Не полностью.

Вы полностью трус —

это да,

а трусость издревле

для подлости

питательная среда».

«Но есть и стратегия тонкая.

Порою разумнее — вспять.

Прославлен бывает потомками

лишь тот,

кто умел отступать.

Бессмысленна удаль строптивая».

«Но часто,

когда мы хитрим,

красивое имя «стратегия»

для трусости лишь псевдоним».

«Протесты писать не наскучило?»

«Немножко».

«Совсем надоест.

Не стоит открытья научного

любой социальный протест.

Не рухнет стена,

если крикнете».

«Шатнётся —

довольно того.

Протест социальный —

открытие

себя

для себя самого.

Пора эту стену сворачивать.

Под камень лежачий вода...»

«Течёт, уверяю, Пётр Францевич,

но камню спокойней тогда».

«Нет,

этот прогресс понемножечку

такой же, простите, смешной,

как йодом намазывать ножечки

кровати,

где стонет больной.

Негоже быть медику олухом.

Что весь этот гнойный режим?

Злокачественная опухоль,

а ею мы так дорожим.

К чему заклинанья магические —

не спустятся духи с высот.

Вмешательство лишь хирургическое

Россию, быть может, спасёт».

«Кромсать по живому?

Опасности

не видите?»

«Вижу. Я трезв.

Но следует скальпелем гласности

решительный сделать надрез».

«Да где вы живёте,

Пётр Францевич?

Забыли, наверное,

где.

В России —

о братстве и равенстве?!

Попросит сама о кнуте!

Цензура размякнет хоть чуточку —

что будет печататься?

Мат?

Распустим полицию?

Чудненько!

Все лавки в момент разгромят.

И стукнет вас,

крякнув озлобленно, —

очки ваши вроде не те! —

ваш брат угнетённый

оглоблею,

как символом «фратерните».

Всё это —

холодный мой рацио,

плоды размышлений —

увы!

Но в будущем нашем,

Пётр Францевич,

скажите,

что видите вы?»

«Я вижу Россию особенной —

Россию без власти кнута,

без власти разбойно-оглобельной —

мне чужды и эта и та.

Но будет в ней власть не ублюдочная,

а нации лучшая часть».

«Наив...

Ни сегодня, ни в будущем

не может народной быть власть.

Народ — это быдло,

Пётр Францевич,

и если порою народ

ярмом недовольно потряхивает,

то вовсе не в жажде свобод.

Ему бы —

корма образцовые,

ему бы —

почище хлева...

Свобода нужна образованному,

неграмотному — жратва.

Зачем ему ваши воззвания?»

«Борьба за свободу — сама

великое образование».

«А может, лишь смена ярма?!»

«Стращаете?

Я — с оптимистами.

Ещё распахнется простор,

ещё государыней Истина

взойдёт на российский престол.

Конечно, немножко мы варвары,

конечно, немножко зверьё,

и мы из истории вырваны,

но сами ворвёмся в неё.

Наследники Пушкина,

Герцена,

мы — завязь.

Мы вырастим плод.

Понятие «интеллигенция»

сольётся с понятьем «народ»...»

«Да будет мне вами позволено

спросить на нескромный предмет, —

вы с кафедры вроде уволены,

а держитесь, будто бы нет?

Простите вопрос этот каверзный,

но я любопытен —

беда».

«А я —

гражданин.

С этой кафедры

уволить нельзя никогда».