— Марта Яновна, как вы попали в Эрмитаж?
— Моим любимым автором в юности был Вальтер Скотт (мне очень нравились все эти рыцарские подвиги, я даже писала какие-то стихи в таком духе). Когда закончила школу, то решила, что хочу быть оперным режиссёром. Ведь большинство опер тоже полны романтики. И тут мама мне говорит: «Мне кажется, ты могла бы пойти в Академию художеств, на искусствоведческий».
— Вы послушались маму?
— Я пошла. Там надо было сдавать экзамен и коллоквиум, а мне, поскольку я закончила школу с золотой медалью, — только коллоквиум. Я помню, меня спросили, как я отношусь к Рембрандту, и я сказала, что он никак меня не вдохновляет. Они задумались. Потом поинтересовались, какая же из эрмитажных картин мне нравится. Я говорю: «Моя любимая вещь — „Мадонна Литта“». И меня взяли на факультет теории и истории искусств. Это было в 1949 году.
— После окончания Академии художеств вы уже не думали об опере?
— Меня взяли в Академию художеств, в кабинет истории искусств, где я работала лаборантом. Там было много безымянных негативов, которые нужно было атрибутировать. В основном это были памятники известные, и опознать их было нетрудно, но мне такая детективная работа очень нравилось.
— Долго вы проработали в Академии художеств?
— Не очень. Ещё когда я училась, у меня был очень хороший профессор — Михаил Васильевич Доброклонский. Он читал у нас курс Средних веков, и ему нравилось, как я отвечала. Увидев меня в кабинете истории искусств, он предложил мне пойти к нему в аспирантуру — в Эрмитаж.
— Вам легко давалась научная работа?
— Я возилась с диссертацией довольно долго и окончила её только тогда, когда узнала, что у моей мамы рак, так что, если я хочу, чтобы она увидела мою защиту, я должна поспешить. Я успела, и мама была на моей защите, а если бы не она, я бы ещё три года тянула. На защите говорили, что у меня диссертация была настолько полной по объёму, что её вполне хватило бы на докторскую.
— Чем ещё вы занимались в те годы?
— Школьный кабинет попросил меня вести занятия со школьниками пятых-шестых классов. Общение с детьми и необходимость всё раскладывать по полочкам так, чтобы им было интересно, многое мне дали. Первую свою книжку я выпустила на основе того, что рассказывала детям. Начиналась она так: «Знаете ли вы, что такое кинокефалы? Наверное, не знаете. И будете очень смеяться, если я вам объясню, что это люди с собачьими головами». И так далее, в таком же лёгком тоне. Это была тонюсенькая книжечка, но экскурсоводы ею с удовольствием пользовались.
— У вас действительно очень легкий, выразительный слог. Вы написали много книг?
— Моя основная работа — полный каталог эрмитажной коллекции резной кости с V по XV век. И есть ещё одна книжка для публики, где тот же материал изложен более популярным языком — под названием «Западноевропейская резная кость».
— Случалось ли вам совершать научные открытия?
— У нас в коллекции есть резной охотничий рог (такие были известны ещё в Средние века). Он украшен хитрыми, переплетёнными орнаментами, которые были типичны для романского искусства. Наверху — надпись по-норвежски: «Сделан для Сигурда». Этот рог раньше хранился в Арсенале в Царском Селе, и считалось, что он сделан в романское время. Тем более, что на нём указана дата, которая, правда, очень плохо читается, но которую расшифровали, как 1100 год. В Эрмитаже этот рог тоже числился как романский, но когда я стала его изучать, то увидела, что человеческие фигурки, вырезанные на нём вместе с орнаментами, одеты в костюмы XVI–XVII веков. И тогда я присмотрелась внимательнее и поняла, что надпись, в которой одна цифра зачёркнута, можно прочитать иначе, как 1607 год. Потом выяснилось, что некий Сигурд действительно жил в Норвегии в XVII веке, и что существовал мастер, который сделал несколько таких рогов.
— Что для вас Эрмитаж?
— Я не мыслю свою жизнь без Эрмитажа. Эрмитаж — это место, в котором мне всегда комфортно, всегда интересно, всегда тепло. Это моё родное место.
Из детских дневников Марты Крыжановской:
8 октября 1941 года
Ах! Эта война. Я не буду писать, что было за эти три месяца войны. Скажу только, что это всё давно прошло. Тогда мы слушали, что войска отступают из какого-нибудь города и подходят к другому, теперь мы это сами чувствуем… Сейчас я сижу и пишу, а где-то гудит самолёт. Я не знаю, тревога или ещё нет. Привожу рассказы, услышанные от людей.
В один дом попала бомба, пробила третий и четвёртый этажи и засыпала бомбоубежище. А одна старушка, которая жила на четвёртом этаже этого дома, проснулась и говорит: «Ну, слава богу, сегодня ночь спокойно прошла».
Одна женщина вешала за окно бельё во время тревоги, а недалеко бомба упала, её спеленало бельём и выбросило прямо в помойку. Она умерла.
Один мужчина дежурил на чердаке со своей падчерицей, а там было приготовлено железо для крыши. В их дом упала бомба. От сотрясения воздуха его опутало железом и выбросило во двор, а падчерицу засыпало. Он помог откопать падчерицу, а потом сошёл с ума.
Один врач пришёл с работы и решил выкупаться в ванне. Затопил и стал мыться, а тёща стучит, что тревога. Вдруг слышит грохот. Выходит — а нет ни квартиры, ни тёщи — вниз провалились.
8 ноября 1941 года
Как давно не писала. Как много людей умирает. Умер Алексей Альбертович (муж актрисы Тираспольской), умер отчим сестры Мантуровой. Как мы ещё живы, хлеба 200 грамм не хватает. Я теперь подружилась с Инной Твелькмеер, часто ходим друг к другу. Воображаю себя индейцем, за два дня я ни разу не заплакала. Смешно, но на самом деле так: ну как же не заплакать, если не вышивается или ушибёшься? Теперь иногда так хочется заплакать, вспомню, что индейцы не плачут, и сразу не захочется. Вчера разбила новую чашку. Так мне её жаль. В продаже у нас на В. О. нет никаких чашек. Мне бабушка отдала свою: она ей не очень нравилась, зелёная вся. Не знаю, что писать. Да, был ещё большой пожарище: горели не то американские горы, не то Нардом, не то склады. Забыла.
9 ноября 1941 года
Обстреливают наш район. Пьеса не пишется: всё чирикаю. Не знаю, что делать. Читать нечего. За обедом не пошли. Настроение неважное. Вчера приходила Сусанна. Заказала маме рукавички и жакет за продукты. Сегодня принесла материю, обещала вечером принести хлебца. Мы уже съели половину завтрашнего. Суп был рисовый с крабами, второго не было. И кофе с завтрашним хлебом. Урчит в животе. Сегодня видела во сне Тираспольскую и Кругликовых. Мантурова принесла морскую капусту. Хотела пойти к Инне, да мама не пустила. Всё время бахают снаряды. Сижу в любимом местечке. Надо написать Инне письмо.
10 ноября 1941 года
Сусанна принесла 200 гр. хлеба. И всё-таки завтрашнего хлеба осталось только на завтрак.
Я вышила одну рукавицу без пальца. Завтра хочу кончить саше. Мама утром достала литр молока за 30 рублей. Очень жидкое, но всё-таки молоко.
На обед были щи с лапшой и кофе. Не ужинали. Сейчас буду ложиться спать, а в животе урчит.
О будущем не думаю, живу терпением.
11 ноября 1941 года
Сегодня мама ушла в 7 часов, а вернулась около 6 вечера — была выдача продуктов, и она добыла только сахар и рис. Крупы нет. Масла нет. Рыбы дали очень мало — 100 гр. На мою карточку на весь месяц. А сахару на декаду — 100 гр. мне и 50 гр. бабушке. Норму хлеба сбавили до 150 гр., на завтра не дают. Где-то сбросили бомбу, дом дрогнул…
20 ноября 1941 года
Сегодня я очень рада. Хлеба убавили (125 гр.), а у меня и на сегодня, и на завтра по 150 получено. На целых 50 гр. выгадала. Ну да мы всё равно весь завтрашний хлеб съели. Утром мы ели рисовую похлёбку. Кофе с хлебом. Бабушка с мамой вместо масла ели хлеб с горчицей. И вкусно.
Потом пошли промышлять. Ничего не достали.
В 1 час тарелку «ухи» (из килечного рассола, который бабушка хотела выбросить). Показался нам очень вкусный. Потом полвторого пошла в очередь
за 13-ти рублевой колбасой. Очередь была огромная. Человек 100. Была колбаса и паштет. Потом колбаса кончилась, вынесли сардельки. В конце концов мне достались только сардельки. Был рассольник, сардельки с хлебом. Я съела ещё 4 сухаря и 3 вот таких плитки шоколаду (шоколадка нарисована рядом — Е. Г.). Бабушка с мамой съели по одной такой. Почитала им вслух рассказ. Завтра выдача продуктов. Решили пойти в 7 часов. Все трое. Может быть, и достанем что-нибудь.
25 ноября 1941 года
Я вчера не писала. Но огорчение было. Суп с голубем оказался не с голубем, а с черепахой, с Чуркой. Жалко, но голод не тётка, и всё равно в уборной холодно, и она стала кашлять. Стояла в мясо-комбинат… но тревога помешала. Так и не достала. Сегодня в час пошла к Инне. У них обедала, был грибной густой суп. И саговая каша с сахаром со сладким киселём. Я так была счастлива. Да, теперь на детскую вместо 25 гр. хлеба дают 100 гр. печенья. Очень выгодно. Мама взяла на 2 дня, но мы не стерпели, съели всё… Завтра придётся сидеть троим на 250-ти гр. хлеба. Прочитала «На рождестве», рассказы.
1 января 1942 года
Я очень давно не писала. Каюсь. Но тоже было очень тяжёлое время. Несколько дней мы ели одну воду на обед. Съели рыжего кота. И очень вкусно… Мама получила 1-ю категорию, но на январь её сняли. Ничего не можем достать. Мама сшила уже 11 пар рукавиц.
