Англичане это знали, и к приезду государеву выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения.
А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы, оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать своё над нами во всех вещах преимущество и тем славиться, — Платов сказал себе:
— Ну уж тут шабаш. До этих пор ещё я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам. И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:
— Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру смотреть. Там, — говорит, — такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришёл в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки, дерябнул хороший стакан, на дорожний складень богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всём доме англичанам никому спать нельзя было.
Думал: утро ночи мудренее».
«На другой день поехали государь с Платовым в кунсткамеры. Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им подали двухсестную. Приезжают в пребольшое здание — подъезд неописанный, коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале разные огромадные бюстры, посредине под валдахином стоит Аболон полведерский. Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлён и на что смотрит; а тот идёт глаза опустивши, как будто ничего не видит, — только из усов кольца вьёт. Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на всё это радуется, всё кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажидацию, что для него всё ничего не значит.
Государь говорит: — Как это возможно — отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе здесь ничто не удивительно?
А Платов отвечает: — Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали.
Государь говорит: — Это безрассудок.
Платов отвечает: — Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен молчать.
А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки Мортимерово ружьё, а из другой пистолю. — Вот, — говорят, — какая у нас производительность, — и подают ружьё.
Государь на Мортимерово ружьё посмотрел спокойно, потому что у него такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят: — Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства — её наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул. Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может. Взахался ужасно.
— Ах, ах, ах, — говорит, — как это так... как это даже можно так тонко сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и говорит: — Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.
А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвёртку.
Англичане говорят: «Это не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись: „Иван Москвин во граде Туле“. Англичане удивляются и друг дружку поталкивают: — Ох-де, мы маху дали! А государь Платову грустно говорит: — Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем. Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь в этот день на бале был, а Платов еще больший стакан кислярки выдушил и спал крепким казачьим сном.
Было ему и радостно, что он англичан оконфузил, а тульского мастера на точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой случай англичан сожалел! „Через что это государь огорчился? — думал Платов, — совсем того не понимаю“, — и в таком рассуждении он два раза вставал, крестился и водку пил, пока насильно на себя крепкий сон навёл. А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что и им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление подстроили, что у Платова всю фантазию отняли».
Художник Н. Д. Дмитриева, Фарфоровый завод «Красный фарфорист» (Чудово, Новгородская обл.).
Изготовлена в мае 1950 г. к 150-летию со дня смерти А. В. Суворова в составе набора из 4-х великолепных декоративных тарелок с портретами А. В. Суворова, М. И. Кутузова, П. И. Багратиона. Набор был передан в фонд тогда только учреждённого, но ещё не открытого Ленинградского военно-исторического музея А. В. Суворова, став самым богатым даром из всех поступивших в музей в первый год его существования. В случае с Платовым налицо была определённая смелость заводского руководства: это имя тогда появилось в почётном ряду русских военных героев впервые; в официальных юбилейных идеологических текстах Платов, насколько известно, никогда не упоминался.
Изображение и описание нашёл и подготовил Сергей Григорьев.
Фотография предоставлена Государственным мемориальным музеем А. В. Суворова ©
«На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и говорит: — Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые кунсткамеры смотреть.
Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь говорит:
— Нет, я ещё желаю другие новости видеть: мне хвалили, как у них первый сорт сахар делают.
Поехали. Англичане всё государю показывают: какие у них разные первые сорта, а Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:
— А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво? А англичане и не знают, что это такое молво. Перешёптываются, перемигиваются, твердят друг дружке: „Молво, молво“, а понять не могут, что этоу нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все сахара есть, а „молва“ нет.
Платов говорит:
— Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас напоим чаем с настоящим молво Бобринского завода.
А государь его за рукав дёрнул и тихо сказал:
— Пожалуста, не порть мне политики.
Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни и нимфозории, начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть невозможно, а угрызение её между кожей и телом.
Государь поехал.
Осмотрели керамиды и всякие чучелы и выходят вон, а Платов думает себе: „Вот, славу богу, всё благополучно: государь ничему не удивляется“.
Но только пришли в самую последнюю комнату, а тут стоят их рабочие в тужурных жилетках и в фартуках и держат поднос, на котором ничего нет.
Государь вдруг и удивился, что ему подают пустой поднос.
— Что это такое значит? — спрашивает; а аглицкие мастера отвечают:
— Это вашему величеству наше покорное поднесение.
— Что же это?
— А вот, — говорят, — изволите видеть сориночку?
Государь посмотрел и видит: точно, лежит на серебряном подносе самая крошечная соринка.
Работники говорят: — Извольте пальчик послюнить и её на ладошку взять.
— На что же мне эта соринка?
— Это, — отвечают, — не соринка, а нимфозория.
— Живая она?
— Никак нет, — отвечают, — не живая, а из чистой из аглицкой стали в изображении блохи нами выкована, и в середине в ней завод и пружина. Извольте ключиком повернуть: она сейчас начнёт дансе танцевать.
Государь залюбопытствовал и спрашивает:
— А где же ключик?
А англичане говорят:
— Здесь и ключ перед вашими очами.
— Отчего же, — государь говорит, — я его не вижу? — Потому, — отвечают, — что это надо в мелкоскоп.
Подали мелкоскоп, и государь увидел, что возле блохи действительно на подносе ключик лежит.
— Извольте, — говорят, — взять её на ладошечку — у неё в пузичке заводная дырка, а ключ семь поворотов имеет, и тогда она пойдёт дансе…
Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке мог удержать, а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как почувствовал, что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону, потом в другую, и так в три верояции всю кавриль станцевала.
Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами захотят деньгами, — хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями.
Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому что в бумажках они толку не знают; а потом сейчас и другую свою хитрость показали: блоху в дар подали, а футляра на неё не принесли: без футляра же ни её, ни ключика держать нельзя, потому что затеряются и в сору их так и выбросят.
А футляр на неё у них сделан из цельного бриллиантового ореха — и ей местечко в середине выдавлено. Этого они не подали, потому что футляр, говорят, будто казённый, а у них насчет казённого строго, хоть и для государя — нельзя жертвовать.
Платов было очень рассердился, потому что, говорит:
— Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили, и всё ещё недостаточно! Футляр, — говорит, — всегда при всякой вещи принадлежит.
Но государь говорит:
— Оставь, пожалуста, это не твоё дело — не порть мне политики. У них свой обычай. — И спрашивает:
— Сколько тот орех стоит, в котором блоха местится?
Англичане положили за это ещё пять тысяч.
Государь Александр Павлович сказал: „Выплатить“, а сам спустил блошку в этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех, опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою дорожную шкатулку, которая вся выстлана преламутом и рыбьей костью. Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: „Вы есть первые мастера на всём свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут“.
Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман спустил, потому что „он сюда же, — говорит, — принадлежит, а денег вы и без того у нас много взяли“.
Государь этого не знал до самого приезда
в Россию, а уехали они скоро, потому что у государя от военных дел сделалась меланхолия и он захотел духовную исповедь иметь в Таганроге у попа Федота.
Дорогой у них с Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов доводил, что и наши на что взглянут — всё могут сделать, но только им полезного ученья нет. И представлял государю, что у аглицких мастеров совсем на всё другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства перед собою имеет, и через то в нём совсем другой смысл.
Государь этого не хотел долго слушать, а Платов, видя это, не стал усиливаться. Так они и ехали молча, только Платов на каждой станции выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, солёным бараночком закусит, закурит свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а потом сядет и сидит рядом с царём в карете молча. Государь в одну сторону глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер.
Так они и доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял.
— Ты, — говорит, — к духовной беседе невоздержен и так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит.
Платов остался с обидою и лёг дома на досадную укушетку, да так всё и лежал да покуривал Жуков табак без перестачи».
À PROPOS
В станице Старочеркасской рассказывают легенду о том, как отец Матвея Платова посадил сына на коня, когда мальчику было всего сорок дней от роду, и будущий казак тут же вцепился ручонками в конскую гриву. «Будет воин!» — сказал отец. Выходец «из старшинских детей Войска Донского» Матвей Иванович Платов достиг неимоверных высот в воинской иерархии: стал атаманом Всевеликого Войска Донского, генералом от кавалерии и кавалером высшей награды Российской империи — Ордена Апостола Андрея Первозванного. В 1805 году он основал Новочеркасск, куда перенёс столицу Донского казачьего войска.
Наибольшую популярность снискал атаман Платов после взятия Парижа в 1814 году. В приказе своим казакам он особо подчёркивал: «Обывателям города Парижу никакой обиды не чинить, наипаче не обижать ихних мадамов и мамзель, кроме если по взаимному согласию…»
В 1814 году, после заключения Парижского мира, Платов сопровождал императора Александра Первого в Лондон, где его встречали шумными овациями. Был с императором и фельдмаршал Барклай-де-Толли. Отношения с ним у Платова были отнюдь не простые. После Смоленского сражения атаман командовал арьергардом объединённых русских армий и 17 августа за «нераспорядительность» выслан из действующей армии. Этого добился Барклай-де-Толли.
Подлинную причину высылки с неподражаемым юмором описал Денис Давыдов: «Князь Багратион, имевший всегда большое влияние на Платова, любившего предаваться пьянству, приучил его в 1812 году к некоторому воздержанию от горчишной водки — надеждой на скорое получение графского достоинства. Ермолову долгое время удавалось обманывать Платова, но атаман, потеряв, наконец, всякую надежду быть графом, стал ужасно пить; он был поэтому выслан из армии в Москву».
Невзирая на критику со стороны Барклая за пьянство, менее чем через два с половиной месяца именным Высочайшим указом от 29 октября 1812 года атаман войска Донского генерал от кавалерии Матвей Иванович Платов был возведён, с нисходящим его потомством, в графское Российской империи достоинство.
От муниципалитета Лондона в 1814 году Платов получил в награду специальную почётную саблю ювелирной работы, которая ныне находится в Новочеркасске в Музее истории донского казачества. Он стал первым русским, кому присвоили звание Почётного доктора Оксфордского университета.
Любимым собутыльником Платова был прусский фельдмаршал Блюхер. Они просто сидели друг против друга и напивались, пока Блюхер не падал набок. Языка друг друга они не знали, и адъютанты всё интересовались, какое удовольствие Платову от этого знакомства. А Матвей Иванович обижался: «Разве тут нужны слова?
И так понятно, что он сердечный человек! Только вот одна беда: не выдерживает!»
Из Лондона Платов увёз не только саблю и диплом почётного доктора, но и трофей в виде англичанки Элизабет, с которой жил до своей смерти, – ещё в конце 1812 года он овдовел во второй раз. Что думали об этом окружающие, его не очень интересовало. Известно, что обращался он к ней «мисс». Вслед за графом и его слуги стали называть женщину «Мисой». Денис Давыдов как-то пошутил: «Совершенно непонятно, каким образом Платов ухитрился „закампаньонить“ оную мисс, не зная ни слова по-английски».
После смерти Платову были установлены памятники в нескольких городах России, его именем назвали улицы и населённые пункты, а в Зимнем Дворце в Военной галерее 1812 года помещён его портрет.
nota bene
Кислярка — кизлярка.
«Поп Федот» не с ветра взят: император Александр Павлович перед своею кончиною
в Таганроге исповедовался у священника Алексея Федотова-Чеховского, который после того именовался «духовником его величества» и любил ставить всем на вид это совершенно случайное обстоятельство. Вот этот-то
Федотов-Чеховский, очевидно, и есть легендарный «поп Федот».
