Возможность написать письмо жене, матери на войне есть далеко не всегда, поэтому в редкие минуты отдыха именно это важное дело занимает многих, оставивших дома своих родных.
Мой отец — Амирханов Ильяс Хасизович ушёл на фронт в августе сорок первого в народное ополчение и защищал Ленинград, находясь на Пулковских высотах.
Он рассказывал, что немцы через мощные репродукторы призывали наших бойцов сдаваться: «Оглянитесь, вы видите горящий город, а там ваши жёны и дети». Отец оставил в Ленинграде жену с маленьким сыном.
Жутко видеть горящий город и знать, что там твои близкие, а для связи — только письма, подчас очень редкие. При этом нельзя пугать и расписывать все ужасы войны.
Отец родился 30 января 1917 года в Петрограде. Он шутил позднее, что родился ещё при царизме и царя помнит. Но это — по паспорту. На самом деле он родился годом раньше. Его мать специально снизила на один год возраст своих детей (была ещё старшая сестра Роза и младший брат Ислам), чтобы получить какие-то льготы.
В автобиографии отец написал: «В 1924 г. обучался родному (татарскому) языку. В августе 1931 г. вступил в ВЛКСМ. После окончания школы полгода работал электромонтёром. С 1935 по 1941 г. учился в Ленинградском институте точной механики и оптики. 18 апреля 1941 г. защитил диплом с оценкой “отлично”. С сентября 1940 г. параллельно с выполнением дипломного проекта работал в Центральном научно-исследовательском маркшейдерском бюро на должности инженера-конструктора. В ЦНИИМБе проработал до начала войны».
Перед защитой диплома отец дома на 1-й Красноармейской развесил чертежи и стал репетировать перед отцом свою речь на защите. Дед Хафиз, его отец, плохо знал русский язык и почти всю речь продремал, но, когда отец закончил, он наугад ткнул пальцем в чертёж и спросил, что это. Отец вгляделся в свой чертёж и с ужасом обнаружил серьёзную ошибку.
Отец, татарин, в 1940 году женился на русской девушке — Зинаиде Коркуновой. Она тоже училась в ЛИТМО, но на два курса младше. Обе родни были, разумеется, против, но брак оказался счастливым — родители всегда жили очень дружно. Ухаживая за своей будущей женой, отец приходил к ним на Дребезгову улицу, звонил в звонок и на перилах делал стойку на руках. В институте и после войны отец занимался акробатикой, и их четвёрка демонстрировала различные акробатические, как принято говорить, этюды. Причём отец выступал в гриме Чарли Чаплина.
4 июля 1941 года отец добровольцем вступил в 1-й артполк 1-й дивизии народного ополчения. Сражался сначала на Лужском рубеже, потом на Пулковских высотах. Письма отца жене хранятся в моём домашнем архиве.
«Хочешь знать, как я живу? Живу, как полагается на фронте. Сейчас 8 часов вечера — темно. Я свободен до 10 часов. Пишу в ровике (маленький блиндажик) полулёжа на соломе. К левой руке я прикрепил электрический фонарик.
Мой сожитель по ровику актёр Ленинградского театра комедии Володя Богданов — ушёл на пост.
Я, Зиночка, сейчас не вычислитель, а огневик. Меня хотели поставить командиром орудия, но я сказал, что я могу быть хорошим наводчиком. Сама понимаешь, я же хорошо знаю орудийные прицелы и панораму. Я уже от твоего имени собственноручно послал не одну сотню снарядов. Сегодня мы своими снарядами разогнали скопление немецкой пехоты и автомашин.
Работаем слаженно. Команда к бою застаёт нас в самых различных моментах жизни. Я сегодня решил побриться, так как зарос как Пушкин. Наполовину бритого меня застала команда “К бою!”. Раздетый, без ремня и нагана, намыленный, я выскочил к орудию. Падал снежок. Отстрелялись, добрился, сошёл к речке, помылся и пошёл в ровик».
Сейчас вошли в моду разного рода реконструкции. Интересно, смог бы кто-нибудь из любителей побегать с игрушечным наганом по лесу хоть одну осеннюю ночь провести в ровике?
В другом письме:
«Проснулся в 4 часа утра и вышел на огневую позицию. Темно. Холодно. На всех предметах иней. Слышен треск пулемётов. Вспыхивают ракеты. В 6 часов приехала кухня с завтраком.
Поел, забрался в блиндажик, зажёг электрический фонарик и дописываю письмо. Сейчас я могу спать часов до 10, а потом — есть работа».
В день рождения жены 14 октября 1941 года отец писал: «Зайти к тебе я не могу, так как есть кое-какие делишки на фронте. Подарок сделать я тоже затрудняюсь, так как сейчас у меня, кроме фугасных и дальнобойных снарядов и шрапнели, ничего нет, а эти подарки предназначаются для “гостей”.
Но я думаю, Зиночка, что для тебя не худшим подарком, чем духи, цветы или торт, будет то, что твоего мужа называют храбрым бойцом, преданным Родине.
В день твоего 23-летия я тебе обещаю, что тебе не придётся краснеть за своего мужа, а Валентин будет гордиться своим отцом».
Валечка, мой самый старший брат, умрёт через год от цинги в Красноярске. В 1977 году я был там в командировке и по просьбе матери приехал на кладбище, где похоронили Валечку. Старик-сторож сказал мне, что могилы тех лет давно исчезли под новыми захоронениями. Но земле той я поклонился в пояс.
Осень 1941 года была в жизни отца самой тяжёлой, настолько тяжёлой, что он с несколькими офицерами сыграл в офицерскую рулетку.
5 ноября 1941 года отец был ранен в левую руку. Он рассказывал, что положил левую руку на орудийный щит и наклонился к орудию, в этот момент раздался выстрел снайпера. Разрывная пуля раздробила кисть левой руки. Рука потом зажила и на мандолине позволяла играть. Но на пианино отец с трудом брал аккорды левой рукой.
Это ранение отец залечивал в госпитале № 69 на Карповке, дом № 9/11 (сохранилось короткое письмо, написанное из госпиталя), а потом его направили на Калининский фронт в 209-й кавалерийский полк 76-й кавалерийской дивизии. С мая по август 1942 года отец служил в 163-м конно-миномётном полку 11-го кавалерийского корпуса. Здесь отец получил второе ранение. Подробностей он не рассказывал, упоминал только, что пуля задела лёгкое, и это потом сказывалось очень долго.
Да и на передовую с этим ранением отец не попал — его направили на Центральный артиллерийский склад № 727, на станции Иковка где-то в Красноярском крае. Сюда с фронтов поступали пушки, которые сначала надо было обезопасить, то есть проверить, нет ли в стволе снаряда, что случалось нередко, и даже были подрывы. Отсюда подлечившегося отца отправили в Маньчжурию, в 491-й отдельный самоходный артдивизион, на должность начальника артснабжения. С этой частью отец участвовал в разгроме Квантунской армии Японии, и отсюда он был наконец уволен в запас. В память о Маньчжурии остались в семье несколько японских открыток. И я хорошо помню японскую куртку на вате, точнее, это было пальто, которое мать укоротила. Но отец носил её на рыбалку и по грибы лет пятнадцать после войны.
Дата увольнения в запас — 18 июня 1946 года. Следующая запись датирована 2-м октября того же 1946-го. Как семья жила эти три с половиной месяца, не представляю, меня тогда ещё не было. Но и позднее было не очень сладко. Хорошо помню, что очень вкусным ужином был хлеб, который я, совсем маленький, макал в слегка посоленное подсолнечное масло. Мы жили тогда на 1-й Красноармейской улице в большой коммунальной квартире. Родители — в большой комнате, мы с братом — в маленькой, ещё одну комнату занимал дядя Ислам с женой, тётей Олей (наполовину полячкой).
Иногда (по субботам) к нам приходили папины друзья «писать пулю». Дядя Осип, которому соседский кот постоянно гадил в галоши, и дядя Юра Сыромятников. Позднее я узнал, что его жена, тётя Ага, — дочь расстрелянного в 1921 году В. Таганцева. Мама уходила спать к тёте Оле, а мы с братом осторожно подглядывали. Под низким абажуром на огромном листе бумаги игроки писали какие-то загадочные цифры и полушёпотом произносили непонятные слова: «Под игрока с семака», «Нет хода — не вистуй» и прочие «мизеры», «девятерные» и т. д. Курили и пили «Столичную» водку.
Хорошая домашняя школа преферанса позволила нам с братом в различных командировочных ситуациях выступать вполне достойно. Дома же каждый праздник сопровождался хоть и маленькой, но обязательной «пулей». Играли «ленинградку» по копейке, и расчёт был обязательным, несмотря на родственные связи.
Война закончилась, и в 1946 году отца приняли на работу в «КБ на должность конструктора I категории» — так записано в его трудовой книжке. Организация называлась ОКБ-43. Это было секретное проектное артиллерийское бюро, преобразованное впоследствии в весьма крупную проектную организацию, существующую до сих пор.
Работая в этом бюро, отец за семь лет прошёл такой путь: старший конструктор (1947), старший инженер (1948), ВРИД замначальника КБ (1949), замначальника КБ (1950) и в том же году — ВРИД начальника КБ. В 1953-м назначен начальником отдела в КБ-2
и вскоре — начальником КБ-2. В 1956-м назначен главным инженером и заместителем главного конструктора ОКБ-43. Но вскоре это бюро влилось в КБСМ и отца перевели туда на должность заместителя начальника предприятия по производству.
Летом 1962 года отец был в отпуске на даче в посёлке Резвых, на берегу Невы в трёх километрах от Петрокрепости. Белая «Волга» привезла седого высокого мужчину в светлом костюме. Они ушли на берег и через полчаса вернулись, а отец стал собираться в Ленинград. Потом он рассказал, что от предложения отправиться на строительство первых ракетных комплексов он отказался, но седой человек тихо сказал: «Вы коммунист. Партия вас направляет на эту работу». Отец ответил: «Есть». И почти пять лет мы видели его только в новогоднюю ночь. 31 декабря он приезжал, принимал ванну, часа два спал, встречал с нами Новый год и утром уезжал.
Это были первые советские подземные ракетные комплексы — будущие Ракетные войска стратегического назначения. Ядерный щит Родины. Отец стал главным инженером СПМУ № 6 треста «Спецмашмонтаж».
Об этой работе отец рассказывал немного. Но я представляю, что это такое, так как это стало семейным делом. Старший брат Евгений после окончания Военмеха несколько лет работал прорабом в том же СПМУ-6 и занимался модернизацией комплексов, построенных нашим отцом. Я прошёл по второму кругу модернизации. А потом и чуток по третьему. Условия, в которых обитали мы, отец называл роскошными — они жили в бараках, продуваемых всеми степными ветрами. Почему-то эти объекты строились в самых неподходящих для жизни местах.
В 1967 году отцу пришлось оставить монтаж: сказалось второе ранение, задетое лёгкое. Отца приняли в Государственный оптический институт (ГОИ) начальником 41-го отдела, иначе говоря, директором опытного завода. Нас поразило то, что на его книжной полке появились учебники физики и оптики. Отцу пришлось вспоминать то, что он когда-то изучал в институте, но за время монтажа подзабыл.
Одна из последних фотографий Ильяса Хасизовича Амирханова.
Из ГОИ отец перебрался в Конструкторское бюро аналитического приборостроения. Но в 1980-м у него обнаружился рак. Отец до последнего скрывал это и держался исключительно мужественно. Ни стонов, ни жалоб. Умер 26 сентября 1981 года.
Непосредственно похоронами отца занимался я (на брата легло всё остальное: мать, родня, поминки) и присланный на помощь сотрудник бюро, где работал отец. Мы поехали на служебной машине на Южное кладбище. При оформлении нас спросили, нужен ли фотограф. Я даже не понял вопроса, а мой напарник сказал: «Нужен».
На прощании народу было много, и на фотографа, по-моему, внимания никто не обратил. Через месяц я вытащил из почтового ящика толстый пакет. Вскрыв его, я обнаружил около двух десятков фотографий, сделанных во время прощания. Отец в гробу, наши искажённые слезами и болью лица… Первая мысль: хорошо, что это обнаружил я, а не мать. Я порвал все фотографии на мелкие кусочки и выбросил. Почему?
Я не хочу помнить отца мёртвым, я хочу помнить его живым.
На обложке: Занятия в ЛИТМО. Ильяс Амирханов первый слева.
P.S. Фотографии из семейного архива.
a-propos:
Леонид Ильясович Амирханов — историк, краевед, директор издательства книг по краеведению
и военной истории, главный редактор альманаха «Цитадель»
