Роман руководит секцией прозы литературного объединения «Молодой Петербург» и литературным клубом «Дерзание» Дворца творчества юных. В начале нашего совместного труда писатель ответил на «детские» вопросы редакции.
— Чем, по-вашему, отличается литература для детей от «взрослой»?
— Ребёнка от взрослого отличает непосредственность впечатлений. С годами она неизбежно истончается. Взросление — это обмен волнительных, волшебных иллюзий на бытовые стереотипы. Как ни странно, ребёнок гораздо меньше зависит от окружающих, чем взрослый. Я знаю немало примеров, когда взрослый с огромным трудом продирается сквозь строчки совершенно чуждого ему текста, вновь и вновь продлевая свою муку только потому, что поддался чьему-то авторитетному мнению, будто эта книга хорошая. Порой взрослый читатель боится отложить скучную книгу из страха почувствовать себя глупым. Точно помню, как на волне феноменального успеха акунинских детективов вышла целая уйма рецензий, где повторялись одни и те же строчки: «наконец-то появились детективы, которые интеллигентные читатели не стесняются читать в метро и не заворачивают в обложки, чтобы никто не видел названия». Ребёнок не таков. Если ему действительно понравилась книга, он ни за что не будет стесняться своего увлечения. Он будет самоотверженно защищать её. И скучную книгу он обязательно отложит в сторону, невзирая на любые «авторитетные мнения». Только в детской литературе любые маркетинговые ходы обращаются в ничто. Даже самый гениальный стратег книгоиндустрии бессилен заставить ребёнка читать скучную книгу. Скучные книги успешно продаются только в мире взрослых. Поэтому неслучайно в серии, которую мы делаем вместе с Алексеем Юрьевичем Сиволодским, ключевое слово — «нескучно»: «Нескучная история», «Нескучный Петербург». То, что насильно учится на уроках, забывается очень быстро. А на то, что было узнано с искренним интересом, потом всю жизнь откликается душа. Не одно лишь стремление поразить иронией есть во фразе Сантаяны: «Ребёнок, получивший образование только в учебном заведении, — необразованный ребёнок». Получение знаний не должно быть инструментом подавления личности. Это живой, радостный, увлекательный процесс.
— Но ребёнку свойственно чувство протеста. Бывает, они даже назло родителям хотят показать, что они другие. Как с этим бороться?
— А зачем обязательно бороться? Может, стоит попротестовать вместе с ними против чего-то, что и правда достойно протеста? Ребёнка очень трудно, почти невозможно в чём-то переубедить, зато легко переключить его внимание. Даже у самого маленького попробуй отними игрушку — трагедия! А увлеки его другой игрой, и он сам забудет об игрушке, которую мгновение назад со всей силой сжимал в руках. Нужно стремиться не переубедить ребёнка, а увлечь, не подавить его протест, а заманить под другие знамёна, где отчаянное бунтарство обратится в нечто созидательное. И как раз задача взрослого — наполнить детский протест созидательным началом.
— А надо ли вообще писать детские книги? Ведь самые замечательные романы, ставшие классикой детской литературы — и «Три мушкетёра» Дюма, и «Таинственный остров» Жюль Верна, — изначально были рассчитаны на взрослого читателя. Со временем они стали любимыми детскими произведениями. Так стоит ли писать для детей специально, если Время само выбирает для них книги среди «взрослых» авторов?
— Многие писатели считают показателем элитарности узкий круг читателей. Они возводят из слов целые бастионы. И от их книг так и разит высокомерием. И только у детской литературы настежь открыты двери для каждого. Она изначально рассчитана на то, что её с лёгкостью может прочесть кто угодно — хоть малыш, недавно научившийся читать, хоть всё в жизни видевшая подслеповатая бабушка — вслух своему внуку. Только детская литература искренне демократична в самом высоком, неопошленном значении этого слова. Я, например, перечитывал Карлсона в очень взрослом возрасте и находил в нём мудрости не меньше, чем в сочинениях Ницше. А в книгах, которые вы назвали, есть то, что их роднит, — искренняя вера в чудо. Именно в них писатель, порой сам того не сознавая, не боялся побыть хоть чуточку ребёнком.
— А что вы скажете о своеобразии феномена праздника «Алые паруса», который давно воспринимается в отрыве от повести А. Грина? Существует понятие «петербургского текста», под которое подходит это произведение. Может быть, дети уже не способны воспринимать петербургский текст из-за клиповости мышления?
— В изначальной дискредитации чудесной повести повинны отнюдь не дети с их стремлением через отчаянное веселье надолго оставить в памяти день условного взросления. Слом восприятия начался гораздо раньше. Петербургский писатель Е. В. Лукин написал замечательное эссе, в котором развенчал популярный советский фильм и убедительно доказал, что «сценаристы добавили в романтическое повествование эпизоды, которые не только исказили главную идею произведения, но и навязали ему антигуманные установки, коренным образом противоречащие духовной сути подлинника». Это как раз и совпало по времени с зарождением клипового мышления, которое, конечно, сейчас присутствует. Но и эпоха стремительной визуализации не исключает духовного познания. Да, если дать ребёнку две книжки, с картинками и без, конечно, он не раздумывая потянется рассматривать иллюстрации. Но ведь они при этом могут быть самыми разными! И Алексей Юрьевич, редактор наших серий, очень тщательно подходит к выбору иллюстраций, добиваясь наиболее гармоничного сочетания текста и рисунков, когда они становятся неким единым измерением. И сам город при этом становится главным петербургским текстом, который можно читать как книгу. Мы и пытаемся (в меру своих сил) научить детей читать город.
— Сейчас очень велика проблема оскудения языка. Когда автор сознательно упрощает язык для детей в детской литературе, не приводит ли это к ещё большему обеднению родной речи?
— Когда-то Белинский восхищённо написал о Пушкине: «Он из русского языка сделал чудо», — только потому, что поэт стал писать проще своих предшественников. Достаточно сравнить его стихи, скажем, с сочинениями Тредиаковского, который умер всего за несколько десятилетий до рождения Пушкина. А кажется — прошли века! Настолько по-другому зазвучал голос нового поэта. Простота не значит обеднение. Да, сейчас русский язык находится в катастрофическом состоянии. Уверен, именно лексика — самый яркий и точный показатель состояния общества. Мы можем прочесть в газетах, услышать по телевизору всё что угодно. И только детская литература предполагает обязательную цензуру. Хармс в своих искренних дневниках и детских стихах — это два совершено разных человека. Только в детской литературе невозможно кичиться низменными поступками, а на этом в подражании Г. Миллеру и Ч. Буковски построена большая часть современных романов. Только детская литература остаётся заповедной зоной самоцензуры. Невозможно представить детский роман хоть с одним словом ненормативной лексики. И трудно представить современный взрослый роман, где бы этих слов вовсе не было. Лексика детской литературы не проще взрослой. Достаточно вспомнить, что детские рассказы писал и Платонов, во многом сохраняя свой изысканный стиль. Она не проще. Она — чище.
— Известно, что, например, в кинематографе Петербург очень сильно искажён, он трансформируется в зависимости от замысла очередного режиссёра. А вы в своих книгах тоже трансформируете реально существующий город? Или стараетесь сохранить его подлинность? И мифологизируете ли вы портреты исторических персонажей? Что для вас важнее — правда или миф?
— Тут можно вернуться к началу нашего разговора. Самое важное в детской литературе — это избежать назидательности. Зачем уверять ребёнка, что тот или иной исторический персонаж плох или хорош? Пусть он решит это сам. Он имеет право на самостоятельное мышление. Очень важно при этом сделать персонажей книги не одномерными, а живыми людьми. Что касается искажения места, то я бы назвал серию наших книг «мифологическое краеведение». Ведь дух античности греческие мифы, например, передают куда больше, нежели имена древних правителей. Вдохновенный знаток Петербурга Н. П. Анциферов говорил: «Как понять душу города? Ни в коем случае нельзя превращать город в музей достопримечательностей, которые показываются при экскурсиях как невежественными экскурсоводами, так и специально подготовленными руководителями. Экскурсия должна раскрыть душу города, и душу, меняющуюся в историческом процессе». Анциферов был уверен, что дружбе с городом может положить начало только беседа с ним. Город полон мифов, тайн, чудес, загадок, анекдотов. Искажают ли они его подлинный облик? Думаю, что, наоборот, настраивают беседу на доверительный лад. Одна из задач нашей серии — чтобы для юного читателя город стал хорошо знакомым, а затем и по-настоящему родным.
— Вы являетесь руководителем литературного клуба «Дерзание», который располагается в историческом месте — Аничковом дворце. Влияет ли столь уникальное место на юных литераторов, занимающихся в вашем клубе, определяет что-то важное для них?
— Да, безусловно, место очень многое определяет в жизни человека, и даже случайная беседа может пойти совершено иначе в зависимости от того, где именно ей довелось завязаться. Многие знаменитые романы — это отчасти краеведческие произведения. Например, состояния ряда персонажей Достоевского напрямую откликаются на то или иное место. Невозможно представить его героев, живущими в другом городе. Раскольников в солнечной Венеции — это уже не Раскольников. А Дворец творчества юных — это такое заповедное место, где ещё ощущается прошлое, и оно, конечно, завораживает. Те, кто впервые переступает порог кабинета клуба «Дерзание», бывает, даже замирают в нерешительности. Кажется, что ты пришел в музей. Но Дворец — это и есть музей, только живой, побуждающий к постоянному сотворчеству, а не одному только любованию предметами старинного быта. Здесь совершенно по-другому течёт время. Потому что из городской суеты ты будто попадаешь в особое измерение. Многие ребята даже не спешат уходить обратно в шумный, тесный мир. И очень хочется, чтобы они научились умению создавать свой собственный заповедный мир вокруг себя, — где бы они ни находились.
