А я жил в интернате для детей пограничников. Там же когда-то рос и Асадов — любимый поэт комсомольцев. Он потерял зрение на фронте — постарше меня был, я 29-го года, а последний призыв был ребят 1927 года рождения.
Я жил при мачехе, и у меня не было ни альбомов для рисования, ни цветных карандашей. Мачеха мне всегда толковала: «Ты, Владька, никогда не будешь художником, потому что они все пьяницы и прощелыги!» Но я на неё зла не держу — простая пишбарышня в райпотребсоюзе родом из города Жлобина.
Я все рисунки делал простыми карандашами в амбарных книгах, которые мачеха тырила с работы, будучи машинисткой.
В первом классе училка повесила плакат, на котором был ёж, и задала срисовать его. К моему удивлению, я один правильно его изобразил. И понял, что у меня дар, меня осенило, кто я такой. И появилась сверхзадача — выйти на художника.
И стал из кожи лезть, но в своих интересах. Я был влюблён в девочку по имени Маргарита. Я рисовал и старался уронить блокнот к её ногам. А она на меня — ноль внимания.
***
Когда я учился в седьмом классе, к нам приехала московская эвакуация, и я сдружился с симпатичным парнем, блондином благородного вида, чистым москалём. Звали его Герман, а фамилия была — Рафаэль. Его мамаша снабдила меня альбомом и цветными карандашами. Я любил срисовывать рыцарей из книжек. Кстати, мимоходом выкалывал глаза врагам народа — 37-й год шёл. Мама Рафаэля сказала: «Владик, ты иди в художественное училище». И я пошёл, но успел только вдохнуть запах льняного масла, скипидара… Я принёс какие-то свои рисунки, и мне сказали, что меня принимают. Попросили принести три фотографии. А как я сделаю фотографии? К мачехе в сумку — вытащить там мелочь — рубль, что ли. Я, окрылённый, прихожу домой, думаю, как бы разжиться деньгами, а тут приходит почтальон и вручает мне похоронку на отца: «Василий Борисович 18 марта 1943 года в бою за село Золотое Дно...» Драпали наши войска, а его просто не нашли на поле боя, а ушёл он батальонным комиссаром — красивый такой, радостный. Мачеха его провожала: «Васька, я тебя знаю, ты под первую пулю полезешь!»
Как раз в то время открыли суворовские училища для детей погибших на фронте офицеров. Как же, для офицерских! Генеральские туда попали! Но мачеха уже была старшиной, сверхсрочник, пограничник. Она подсуетилась, и меня отвезли в Ташкентское суворовское училище.
***
Когда его окончил, принял решение ехать в Питер. Но сначала попал в Латвию — мачеха переехала туда с 22-м погранотрядом. Каково мне было после Тахта-Базара увидеть Ригу! Я обалдел. А жил я за Двиной, на улице Слокас.
В Ленинграде из курсов командиров организовали Высшее военно-морское пограничное училище. Суворовцев принимали без экзаменов. У меня был выбор: поступать на командный факультет или на инженерный. Я понял, что на инженерном надо серьёзно учиться. Но мне серьёзно не надо, у меня план жизни ещё в первом классе составлен. И я пошёл на командный факультет. А там маршировка и бальные танцы. Офицеров главным образом учили не стрелять — экономили патроны. Зато учили танцевать.
В 48-м году я окончил командный факультет и напросился на Дальний Восток. Прихватил с собой подругу. Её после учёбы распределили в Сталинабад, а я проходил практику два месяца: под Кёнигсбергом в селе Янтарное. Там я был помощником командира пограничного корабля — ходил в дозоры.
Подруга написала мне письмо из своего Сталинабада, я приехал и оформил с ней отношения. Мужчина ведь состоит из мужа и чина. Я был уже лейтенант, но пробыл им недолго — третью звёздочку давали быстро — и был назначен на корабль II ранга. Но корабль прохудился и отправился на ремонт. Поэтому я нанимался на чужие транспорта. Там постоянно ходили танкер и сухогруз, которые снабжали Сахалин, Курильские острова, Камчатку. Я путешествовал от Владивостока до бухты Провидения в Беринговом проливе — там, где Америка сходится с Россией. Это красота неописуемая! Там была и круизная линия — теплоход «Азия», и люди за это же отдавали большие деньги. А тут платили мне — по 500 рублей. Нанимали меня с удовольствием, давали собачью вахту — с 4 до 8 утра. А я чего? У меня личного состава нет, только домино.
Но, когда грянуло сокращение, я обрадовался: давно думал, как бы мне приступить к выполнению своей главной задачи. Корабль мой продали рыбакам, и я написал рапорт.
Жена-то, конечно, хотела отправить меня в рыбкину контору, чтобы я по три месяца в море плавал. Но я предусмотрительно взял совершенно хилый плавательный ценз и сделал всё, чтобы получить диплом штурмана малого плавания, — этого хватило как раз, чтобы потом работать шкипером на барже.
***
Я вернулся в Ленинград, и мне сразу дали и прописку, и жильё. Хотя была и огромная очередь, я как сокращённый офицер получил сразу.
Обосновался на Коломенской улице в доме №13 в квартире №13. Там я попал в «Мистический центр» — очень увлёкся мистикой. Литература в том салоне была в фотокопиях. Потом-то я выяснил, где найти книги, и очень много перелопатил. Сейчас из тех увлечений осталась только «Сага о слепом» — дешёвая литература про секретного агента, который стреляет во всех плохих, а хороших не трогает. Вообще я люблю простое чтение.
Ещё мне помог диплом о высшем образовании — я записался в Публичку и не вылезал из отдела эстампов. Там ещё и конура была со спецхраном, где я впервые обнаружил Фрейда. Я вообще был начитанным.
В Питере познакомился со всем андеграундом. У меня был приятель, который работал сторожем —сам из Елецкого художественного училища. В Ельце тогда собрались абстракционисты. Появились знакомые из Мухи и как-то посоветовали мне изостудию в Доме культуры пищевой промышленности, неподалёку от дома.
А на улице Рубинштейна был дом художественной самодеятельности, он и сейчас существует. Пока в Союзе художников на полном серьёзе стоял вопрос: а можно ли самодеятельным художникам рисовать обнажённую натуру? — по воскресеньям собирались старички и делали наброски сразу двух обнажённых натур. А я набросков не терпел. Я интересовался эклектичными костюмами. Тогда люди плохо одевались. Я-то донашивал военно-морскую форму, а мне весь год платили за звание
и в запасе дали четвёртую звёздочку — так что я стал капитан-лейтенантом.
***
Первое стихотворение я сочинил будучи офицером во Владивостоке. Я получил доппаёк, возвращался на свой пароход. А он был угольный, и мы часто сидели в кочегарке. Пока шёл, мне пришли в голову стихи. А я до этого никогда этим делом не занимался.
Мороз космический в ночи,
За окнами стоит ненастье,
А у меня огонь в печи,
Чай на столе, и в сердце счастье.
А я думал, что нужно, чтобы хотя бы три строфы, и считал это стихотворение незаконченным. Лет через десять или двадцать, когда я познакомился со своей подругой — нынешней женой, стихотворение наконец завершилось.
À PROPOS
Горит лампада Ильича,
За окнами гремит Эпоха.
А чё? А мне ваще нича…
А мне, пожалуй, и неплохо.
Шумит электросамовар,
Рисует глазки друг Тамара,
И я ещё не очень стар,
И мы вдвоём у самовара.
Мороз космический в ночи,
За окнами стоит ненастье,
А у меня огонь в печи,
Чай на столе, и в сердце счастье.
Так я стал сочинять стихи. Я ходил пешком по набережной от крейсера «Аврора» до Гренадерского моста — там была главная контора, где я работал инженером-практиком. А наша телемеханическая лаборатория находилась около Нахимовского училища. Пока шёл, мне приходили на ум какие-то стихи. Но у меня очень капризный талант: мне даже физиологически становилось плохо, если я плохо сочиню строфу.
Но я всё сочинял в уме. Не понимаю людей, у которых «рука тянется к перу, перо — к бумаге»… При чём здесь перо! Вот записать уже придуманное — это можно. И я помню все свои стихи наизусть, читаю без бумажки. Я их называю word-объектами.
***
В сорок лет бросил своё конструкторское бюро и занялся картинами. Я, между прочим, лауреат Всероссийской художественной выставки, принимал участие как художник-любитель. Никто не желает себя называть художником-любителем. Все эти ребята из андеграунда получили звание «Заслуженный художник». Я стесняюсь называться художником. Вообще художник — это нехороший человек — тот, который не иконописец.
А я сочинитель word-объектов. И я не перестал быть андеграундом, я же не тщеславный человек, я мечтал стать художником, но не думал, что это связано со славой.
Я перепробовал очень много работ, и все они мне были интересны. Последней была — проводник почтового вагона. Меня интересует окружающая жизнь. Наверное, это отразилось и в картинках.
Ван Гог говорил: «У меня грязная и тяжёлая работа». Он был прав: писать картины — это работа. Нет там какого-то озарения! Хотя у меня есть автопортрет, он выставлялся на последней выставке. Это выскочило за полчаса и совершенно неожиданно. А обычно я работаю над картиной как можно дольше.
Вот пример одного сюжета. Как-то я листал альбомы — очень люблю книжки с картинками — и обнаружил там картину XIII или XIV века: среди разряженной толпы простой мальчонка, в левой руке держит бумажку — письмо какое-то, а в правой — бублик надкусанный. Из таких давних веков вдруг совершенно свой парень. Этот мотив мне запал.
А как-то я иду по своей улице Восстания и вижу: девочка гуляет с собакой, и в правой руке — тот же бублик, а в левой книжка — вместо кусочка бумаги — читает на ходу.
Работаю над этим сюжетом год. В принципе композиция решена, но надо её закончить. Такие совпадения бывают. А что говорил Пунин в книжке, посвящённой художникам Севера? «Подлинный образ — это увиденный образ».
Обложка публикации:Владлен Васильевич Гаврильчик.
Владлен Гаврильчик.
Фотография Юрия Молодковца
