В ночной тишине было о чем подумать. Два лета подряд проклятые москвичи, не понимающие даже запаха настоящей воды, били гребную школу на одиночках, на четверках и на восьмерках. Это было обидно. Но спортсмен знает, что поражение ведет к победе. Это одно, да еще, пожалуй, прелесть весеннего рассвета, пахнущего острой травкой и мокрым деревом, поддерживали в Тарашкине присутствие духа, необходимое для тренировки перед большими июньскими гонками.
***
Когда из розовой зари над зарослями островов поднялось солнце, Тарашкин хрустнул мускулами и пошел во двор клуба собирать щепки. Время было шестой час в начале. Стукнула калитка, и по влажной дорожке, ведя велосипед, подошел Василий Витальевич Шельга. Шельга был хорошо тренированный спортсмен, мускулистый и легкий, среднего роста, с крепкой шеей, быстрый, спокойный и осторожный. Он служил в уголовном розыске и спортом занимался для общей тренировки. – Ну, как дела, товарищ Тарашкин? Все в порядке? – спросил он, ставя велосипед у крыльца. – Приехал повозиться немного... Смотри – мусор, ай, ай. Он снял гимнастерку, закатал рукава на худых мускулистых руках и принялся за уборку клубного двора, еще заваленного материалами, оставшимися от ремонта бонов. – Сегодня придут ребята с завода – за одну ночь наведем порядок, – сказал Тарашкин. – Так как же, Василий Витальевич, записываетесь в команду на шестерку? – Не знаю как и быть, – сказал Шельга, откатывая смоляной бочонок, – москвичей, с одной стороны, бить нужно, с другой – боюсь, не смогу быть аккуратным... Смешное дело одно у нас навертывается. – Опять насчет бандитов что-нибудь? – Нет, поднимай выше – уголовщина в международном масштабе. – Жаль, – сказал Тарашкин, – а то бы погребли. Выйдя на боны и глядя, как по всей реке играют солнечные зайчики, Шельга стукнул черенком метлы и вполголоса позвал Тарашкина: – Вы хорошо знаете, кто тут живет поблизости на дачах? – Живут кое-где зимогоры. – А никто не переезжал в одну из этих дач в середине марта? Тарашкин покосился на солнечную реку, почесал ногтями ноги другую ногу. – Вон в том лесишке – заколоченная дача, – сказал он, – недели четыре назад, это я помню, гляжу – из трубы дым. Мы так и подумали – не то там беспризорные, не то бандиты... Шельга поддакивал: «так, так», острые глаза его стали как щелки. – Пойдем, покажи дачу, – сказал он и тронул висевшую сзади на ремне кобуру револьвера.
***
Дача в чахлом березовом леску казалась необитаемой – крыльцо сгнило, окна заколочены досками поверх ставен. В мезонине выбиты стекла, углы дома под остатками водосточных труб поросли мохом, под подоконниками росла лебеда... Повсюду валялся мусор, битое стекло, обрывки обоев, ржавые банки от консервов. Окна затянуты паутиной, в углах – плесень, грибы. Дача, видимо, была заброшена еще с 1918 года.
***
Двойка – двухвесельная распашная гичка из красного дерева, изящная, как скрипка, – узкой полоской едва двигалась по зеркальной реке. Обе пары весел плашмя скользили по воде. Шельга и Тарашкин в белых трусиках, по пояс голые, с шершавыми от солнца спинами и плечами, сидели неподвижно, подняв колени. Рулевой, серьезный парень в морском картузе и в шарфе, обмотанном вокруг шеи, глядел на секундомер. – Гроза будет, – сказал Шельга. На реке было жарко, ни один лист не шевелился на пышно-лесистом берегу. Деревья казались преувеличенно вытянутыми. Небо до того насыщено солнцем, что голубовато-хрустальный свет его словно валился грудами кристаллов. Ломило глаза, сжимало виски. – Весла на воду! – скомандовал рулевой. Гребцы разом пригнулись к раздвинутым коленям и, закинув, погрузив весла, откинулись, почти легли, вытянув ноги, откатываясь на сиденьях. – Ать-два!.. Весла выгнулись, гичка, как лезвие, скользнула по реке. – Ать-два, ать-два, ать-два! – командовал рулевой. Мерно и быстро, в такт ударам сердца – вдыханию и выдыханию – сжимались, нависая над коленями, тела гребцов, распрямлялись, как пружины. Мерно, в ритм потоку крови, в горячем напряжении работали мускулы. Гичка летела мимо прогулочных лодок, где люди в подтяжках беспомощно барахтали веслами. Гребя, Шельга и Тарашкин прямо глядели перед собой – на переносицу рулевого, держа глазами линию равновесия. С прогулочных лодок успевали только крикнуть вслед: – Ишь, черти!.. Вот дунули!.. Вышли на взморье. Опять на одну минуту неподвижно легли на воде. Вытерли пот с лица. «Ать-два!» Повернули обратно мимо яхт-клуба, где мертвыми полотнищами в хрустальном зное висели огромные паруса гоночных яхт ленинградских профсоюзов. Играла музыка на веранде яхт-клуба. Не колыхались протянутые вдоль берега легкие пестрые значки и флаги. Со шлюпок в середину реки бросались коричневые люди, взметая брызги. Проскользнув между купальщиками, гичка пошла по Невке, пролетела под мостом, несколько секунд висела на руле у четырехвесельного аутригера из клуба «Стрела», обогнала его (рулевой через плечо спросил: «Может, на буксир хотите?»), вошла в узкую, с пышными берегами, Крестовку, где в зеленой тени серебристых ив скользили красные платочки и голые колени женской учебной команды, и стала у бонов гребной школы. Шельга и Тарашкин выскочили на боны, осторожно положили на покатый помост длинные весла, нагнулись над гичкой и по команде рулевого выдернули ее из воды, подняли на руках и внесли в широкие ворота, в сарай. Затем пошли под душ. Растерлись докрасна и, как полагается, выпили по стакану чаю с лимоном. После этого они почувствовали себя только что рожденными в этом прекрасном мире, который стоит того, чтобы принялись наконец за его благоустройство.«Гиперболоид инженера Гарина», 1926–1927 гг.
Обложка публикации:
Ворона, сидящая на решетке моста над рекой Крестовкой.
Фотография Алексея Тихонова
