П. Д. Мальков. Надежда Константиновна и халва для Ильича
Недели через две после революции, когда я был уже комендантом Смольного, внизу, в комнате какой-то классной дамы, мы оборудовали жилье для Ленина и Крупской. Это была небольшая комната, разгороженная пополам перегородкой. Вход был через умывальную с множеством кранов, здесь раньше умывались институтки. В комнате —небольшой письменный стол, диванчик да пара стульев, вот и вся обстановка. За перегородкой простые узкие железные кровати Владимира Ильича и Надежды Константиновны, две тумбочки, шкаф. Больше ничего.
Прикомандировал я к «квартире» Ильича солдата Желтышева. Он убирал комнату, топил печку, носил обед из столовой: жидкий суп, кусок хлеба с мякиной и иногда каша — что полагалось по пайку всем. Бывало, Ильич и сам шёл вечером в столовую за супом. Несколько раз я встречал его с солдатским котелком в руке.
Потом, когда организовалась совнаркомовская столовая, стало немного лучше.
(из книги «Записки коменданта Кремля»)
...
Когда достали мы халву, я роздал её работникам Совнаркома, ВЦИКа, Ревкома. Несколько фунтов выделил для Ильича и сам отнёс к нему в комнату.
Проходит несколько часов, стук в дверь.
— Войдите!
Входит Надежда Константиновна и кладёт мне на стол сверток с халвой.
— Желтышев сказал, что это вы принесли, товарищ Мальков. Спасибо большое, только нам не надо, спасибо. Хоть тут и немного, только вы поровну между всеми товарищами разделите.
— Надежда Константиновна, помилуйте, да у нас этой халвы сколько угодно, я не только вам, всем дал.
— Ну тогда иное дело. Только всё равно вы её возьмите, дайте кому-нибудь другому.
— Другому? Но почему? Быть может, Владимир Ильич не любит халвы?
— Да нет, любить-то еще как любит, только, знаете, она ведь дорогая, а у нас сейчас денег нет. Вы уж извините.
— И не просите, Надежда Константиновна. Не возьму. А о деньгах не думайте. Халва бесхозная, так что раздаём мы её бесплатно.
Еле-еле уговорил Надежду Константиновну взять халву. Такие они были, Ленин и Крупская, большевики...
(из книги «Записки коменданта Кремля»)
Н. К. Крупская. О «Крокодиле» Чуковского
Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам? Крокодил... Ребята видели его на картинке, в лучшем случае в 3оологическом саду. Они знают про него очень мало. У нас так мало книг, описывающих жизнь животных. А между тем жизнь животных страшно интересует ребят. Не лошадь, овца, лягушка и пр., а именно те животные, которых они, ребята, не видели и о жизни которых им хочется так знать.
Это громадный пробел в нашей детской литературе. Но из «Крокодила» ребята ничего не узнают о том, что им так хотелось бы узнать. Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью. Однако не все же давать ребятам «положительные» знания, надо дать им и материал для того, чтобы повеселиться: звери в облике людей это — смешно. Смешно видеть крокодила, курящего сигару, едущего на аэроплане. Смешно видеть крокодильчика, лежащего в кровати, видеть бант и ночную кофту на крокодилихе, слона в шляпе и т. д.
Смешно также, что крокодил называется по имени и отчеству: «Крокодил Крокодилович», что носорог зацепился рогом за порог, а шакал заиграл на рояле. Всё это веселит ребят, доставляет им радость. Это хорошо. Но вместе с забавой даётся и другое. Изображается народ: народ орёт, злится, тащит в полицию, народ — трус, дрожит, визжит от страха («А за ним-то народ и поёт и орёт...», «Рассердился народ и зовёт и орёт, эй, держите его да вяжите его. Да ведите скорее в полицию», «Все дрожат, все от страха визжат...»). К этой картинке присоединяются еще обстриженные под скобку мужички, «благодарящие» шоколадом Ваню за его подвиг. Это уже совсем не невинное, а крайне злобное изображение, которое, может, недостаточно осознается ребёнком, но залегает в его сознании. Вторая часть «Крокодила» изображает мещанскую домашнюю обстановку крокодильего семейства, причём смех по поводу того, что крокодил от страха проглотил салфетку и др., заслоняет собой изображаемую пошлость, приучает эту пошлость не замечать. Народ за доблести награждает Ваню, крокодил одаривает своих землячков, а те его за подарки обнимают и целуют. «За добродетель платят, симпатии покупают» — вкрадывается в мозг ребенка.
Крокодил целует ноги у царя-гиппопотама. Перед царем он открывает свою душу. Автор влагает в уста крокодила пафосную речь, пародию на Некрасова.
Узнайте, милые друзья,
Потрясена душа моя.
Я столько горя видел там,
Что даже ты, гиппопотам,
И то завыл бы, как щенок.
Когда б его увидеть мог...
Там наши братья, как в аду —
В Зоологическом саду.
О, этот сад, ужасный сад
Его забыть я был бы рад.
Там под бичами палачей
Немало мучится зверей:
Они стенают и зовут
И цепи тяжкие грызут,
Но им не вырваться сюда
Из темных клеток никогда.
...Мы каждый день и каждый час
Из наших тюрем звали вас
И ждали, верили, что вот
Освобождение придет,
Что вы нахлынете сюда,
Чтобы разрушить навсегда
Людские злые города,
Где ваши братья и сыны,
В неволе жить обречены!
Сказал и умер. Я стоял
И клятвы страшные давал
Злодеям людям отомстить
И всех зверей освободить...
Эта пародия на Некрасова не случайна.
Чуковский редактировал новое издание Некрасова и снабдил его своей статьей «Жизнь Некрасова». Хотя эта статья и пересыпана похвалами Некрасову, но сквозь них прорывается ярко выраженная ненависть к Некрасову. Описывая то, что Некрасову приходилось наблюдать в детстве, он замечает: «В пору же малолетства он мало вникал в то, что видел, и был самый обыкновенный помещичий сын». Помещичье происхождение Некрасова автор и дальше особо выпячивает: «...в сущности, Некрасов был дворянин, сын помещика, такой же барин, как Герцен, Тургенев, Огарев».
«К десятилетнему возрасту из мальчика вышел умелый картёжник и меткий стрелок». «На одиннадцатом году Некрасов был отдан отцом в Ярославскую гимназию, где учился плохо и лениво». В семнадцать лет, по словам Чуковского, Некрасов был малоразвитым подростком, имевшим пристрастие к романтической позе и фразе, писавшим фразистые стихи, не имевшие успеха. Но Некрасов умел приспособляться. «Его бойкие и ловкие стишки о взятках, деньгах, картах и чинах — обо всем, чем волновалось тогдашнее общество, пришлись по вкусу невзыскательным читателям». Некрасов превратился, по словам Чуковского, в писателя-поденщика, развлекателя публики, угождавшего «казарменно-канцелярской публике». «Все видели в нём бойкого, смышленого юношу, который умело и ловко пробивает себе дорогу». Но Некрасов «тайно терзался страшной тоской». Вообще тоска (или, как тогда говорили, хандра) была характерным свойством Некрасова, «присущим ему с самого детства».
На Некрасова обратил внимание Белинский — и Некрасов, забросив бойкие куплеты, стал писать «об угнетённых и страдающих». «Основной тон большинства его стихотворений — тон унылого, однообразного плача, прерываемого воплями проклятий и жалоб. Ритмы тягучие, с постоянным стремлением к протяжным звукам, протяжным словам. Почти все эти стихи повествовали о страданиях от холода, голода, насилия, болезней, нужды». «К началу пятидесятых годов благосостояние поэта упрочилось», он стал издателем. «У него был великий талант отыскивать и приманивать таланты». К концу 50-х гг. «в русском обществе выдвинулись и заняли передовые позиции „новые люди“, разночинцы, плебеи, люто ненавидевшие дворянскую, помещичью Русь. Некрасов, единственный из выдающихся русских поэтов, был тогда выразителем их идеалов и вкусов».
Далее описывается Некрасов во времена реакции конца 60-х-гг. Затем говорится о разночинной молодежи и её фантастической вере в революционный инстинкт народа. «Эти новые настроения передовой молодежи могуче отразились на некрасовском творчестве. Его отношение к народу становилось с каждых годом все любовнее». «А когда Некрасов заболел, его поклонение народу приняло ещё более страстный характер. Можно сказать, что на смертном одре „народ“ заменял ему бога. Мучаясь невыносимыми болями, он даже молился народу о своем исцелении».
Все это мог писать только идейный враг Некрасова. Мелкими плевками заслоняет он личность «поэта мести и печали». И как-то особо резко выступает это мелкое злобствование, вплетённое в громкие хвалы Некрасову, рядом с прощальным приветом Чернышевского, присланном из далекой ссылки умирающему поэту (эти слова приводит сам же Чуковский).
«...Скажи ему, — писал Чернышевский Пыпину, — что я горячо люблю его как человека, что я благодарю его за его доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убеждён: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нём. Он действительно был человек очень высокого благородства души и человек великого ума.
И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэтов».
Ну, ладно. Вернёмся к «Крокодилу». После сказанного ясно, почему так режет эта пародия на Некрасова в детской книжке. Чуковский так увлекся писанием пародии на Некрасова, что забыл, что он пишет для маленьких ребят... Дальше фабула такая: звери под влиянием пожирателя детей, мещанина-крокодила, курившего сигары и гулявшего по Невскому, идут освобождать своих томящихся в клетках братьев-зверей. Все перед ними разбегаются в страхе, но зверей побеждает герой Ваня Васильчиков. Однако звери взяли в заложницы Лялю, и, чтобы освободить её, Ваня дает свободу зверям:
«Вашему народу
Я даю свободу,
Свободу я даю!»
Что вся эта чепуха обозначает? Какой политической смысл она имеет? Какой-то явно имеет. Но он так заботливо замаскирован, что угадать его довольно трудновато. Или это простой набор слов? Однако набор слов не столь уже невинный. Герой, дарующий свободу народу, чтобы выкупить Лялю, — это такой буржуазный мазок, который бесследно не пройдёт для ребенка. Приучать ребёнка болтать всякую чепуху, читать всякий вздор, может быть, и принято в буржуазных семьях, но это ничего общего не имеет с тем воспитанием, которое мы хотим дать нашему подрастающему поколению. Такая болтовня — неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником — весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него.Я думаю, «Крокодил» ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть.
«Правда» / 01.02.1928
К. И. Чуковский. В защиту «Крокодила»
I
Н. К Крупская утверждает, что в моём «Крокодиле» есть какие-то антисоветские тенденции. Между тем «Крокодил» написан задолго до возникновения Советской республики. Ещё в октябре 1915 года я читал его вслух на Бестужевских курсах, выступая вместе с Маяковским, а в 1916 году давал его читать М. Горькому.
В то время «Крокодила» считали не Деникиным, но кайзером Вильгельмом II.
При таком критическом подходе к детским сказкам можно неопровержимо доказать, что моя Муха-Цокотуха есть Вырубова, Бармалей — Милюков, а «Чудо-дерево» — сатира на кооперацию.
Ведь утверждал же один журналист по поводу моего «Мойдодыра», что там я прикровенно оплакиваю горькую участь буржуев, пострадавших от советского строя.
«Читайте сами, — говорил журналист:
Одеяло убежало,
Улетела простыня,
И подушка, как лягушка,
Ускакала от меня.
Что это, как не жалоба буржуя на экспроприацию его имущества!»
У меня нет никаких гарантий, что любая моя сказка — при желании критик — не будет истолкована именно так.
Но, к счастью, когда мой «Крокодил» появился в печати (в январе 1917 года), миллионы детей сразу поняли, что «Крокодил» есть просто крокодил, что Ваня есть просто Ваня, что я сказочник, детский поэт, а не кропатель политических памфлетов.
Понял это и Петроградский Совет Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов, издавший эту книгу в 1918 году и распространивший её в несметном количестве экземпляров.
II
Второй недостаток «Крокодила», по мнению Н. К Крупской, заключается в том, что здесь я пародирую Некрасова. Приводя такие строки:
Узнайте, милые друзья,
Потрясена душа моя.
Н. К Крупская пишет:
«Эта пародия на Некрасова не случайна: Чуковский ненавидит Некрасова».
Между тем это — пародия не на Некрасова, а на «Мцыри» Лермонтова:
Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел. Благодарю!
Хотя, признаться, я не совсем понимаю, почему нельзя пародировать того или другого поэта. Разве пародия на поэта свидетельствует о ненависти к нему? Ведь тот же Некрасов много раз пародировал Лермонтова — неужели из ненависти? Стоит прочитать любую научную работу по истории и теории пародии, чтобы эти упреки пали сами собой.
III
Дальше Н. К Крупская упрекает меня в том, что я «забыл, что пишу для маленьких детей». Этого я никогда не забывал. Забыли о детях те, кто в каждойнаивной и беспритязательной сказке ищут контрреволюционных намеков. Моя новая книга «От двух до пяти» свидетельствует, что прежде, чем писать свои сказки, я долго и тщательно изучал детскую психику.
IV
Н. К. Крупская упрекает крокодила за то, что он мещанин. Но кому нужно, чтобы он был пролетарием? Вообще же я думаю, что советская власть вовсе не требует, чтобы все детские книги, все до одной, непременно были агитками. Иначе Госиздат не печатал бы в нынешнем году таких буржуазных шедевров, как «Приключения Тома Сойера», «Приключения Гекельберри Финна» и много других. Вся практика Госиздата показывает, что слово «буржуазная литература» давно уже перестало быть жупелом.
Может быть, мой «Крокодил» и бездарная книга, но никакого черносотенства в ней нет. В первой части — героическая борьба слабого, но храброго ребенка с огромным чудовищем для спасения целого города. Во второй части протест против заточения вольных зверей в тесные клетки зверинцев. В третьей части — герой освобождает зверей из зверинцев и предлагает им разоружиться, спилить себе рога и клыки. Они согласны, прекращают бойню и начинают жить в городах на основе братского содружества.
Я не выдаю этой идеологии за стопроцентный марксизм, но точно так же не вижу причин, чтобы топтать эту книжку ногами.
V
Я пишу эти строки, чтобы показать, как беззащитна у нас детская книга и в каком унижении находится у нас детский писатель, если имеет несчастье быть сказочником. Его трактуют как фальшивомонетчика и в каждой его сказке выискивают тайный политический смысл.Мудрено ли, что я, например, вместо сказок стал в последнее время писать только примечания к стихотворениям Некрасова, да к «Воспоминаниям Авдотьи Панаевой». Но выгодно ли советским читателям, советской культуре, чтобы квалифицированные детские поэты изменяли своему прямому призванию? Если выгодно, пусть бьют нас и впредь. Бить нас очень легко и удобно, потому что мы вполне беззащитны.
Февраль, 1928. К. И. Чуковский. Собрание сочинений в 15 томах, т. 2, М.: Терра — Книжный клуб / 2001
a propos
Публикация составлена из цитат, заимствованных в популярной советской литературе и периодике
